Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.
Шрифт:
Независимо от того, каким будет Григорий Мелехов в третьей книге романа (он может и остаться в руках кулаков, ничего странного в этом не будет), нам надо решить вопрос: с кем, на чьей стороне из перечисленных нами действующих лиц романа находится сам Шолохов.
Янчевский указывает на Изварина. По утверждению Янчевского, Изварин «излагает политическую программу автора». Это логично, если считать Шолохова идеологом кулачества.
Вспомним, как мы формулировали политические лозунги Изварина: за полную автономность Дона, за кулацко-зажиточный атаманский «державный Круг», за изгнание пришлых и иногородних с «казачьей земли», против монархии, но за беспощадную борьбу с большевиками.
И вот нас пытаются убедить, что эти лозунги есть лозунги самого Шолохова! Как можно отождествлять Шолохова с Извариным, когда Шолохов прямым образом разоблачает классовую суть изваринской программы, указывая социальные корни ее – кулацко-зажиточное казачество? Как можно отождествлять Шолохова с Извариным, когда Шолохов, иронически называя его «заядлым казаком-националистом», указывает с той же иронией, что «кружил Изварин головы простодушным казакам и малообразованному офицерству». Если бы Шолохов кулацко-изваринскими глазами смотрел на действительность, он извратил бы, конечно, образ представителя казачьей бедноты Лагутина, извратил бы образ казака-большевика Бунчука, не назвал бы большевизм Гаранжи «большой человеческой правдой» – и главное – не стал бы выдвигать в романе в качестве одной из основных проблему:
– Какими путями сочетать «казачье-национальное» с большевизмом, какими путями основные массы трудового казачества должны прийти под знамена пролетарской революции?
Для Изварина, написавшего на своем знамени лозунг непримиримой борьбы с большевиками, явно немыслима такая постановка вопроса. А она явственно звучит и в трактовке образа Григория
Мелехова, и в обрисовке Федора Подтелкова, Кривошлыкова, Лагутина, Бунчука, а также Мишки Кошевого и Христони.
Автор не сливается в полной мере ни с одним из героев романа. Он не поднимается еще до уровня Бунчука или Лагутина, не овладел пролетарским мировоззрением. Может быть, образ Григория характеризует идейный уровень Шолохова? В некотором смысле об этом можно говорить, поскольку сама постановка вопроса о сочетании «казачье-национального» с большевизмом, с одной стороны, чужда Изварину, а с другой стороны – не нужна, уж решена для Лагутина и остается в силе лишь для Григория да для мелкобуржуазного казачьего интеллигента-офицера Атарщикова. Конечно, Шолохов стоит несколько выше своего героя – Григория, пытается трезво оценить его колебания, наблюдает за ним как бы со стороны. Объединяет же Шолохова с Григорием не преодоленная еще иллюзия «национальной» обособленности казачества от остального крестьянства России. Здесь – пункт, в котором Шолохов не поднялся над Григорием. Здесь – основной показатель того, что в мировоззрении Шолохова сильна, если можно так выразиться, середняцкая струя, живуча двойственность» «души» середняка. Признание казачества нацией реакционно. Эту сторону дела только и видит Янчевский. Но реакционна ли такая, если не центральная, то одна из основных, идея романа, которую можно сформулировать так:
– Нет возврата к старому тихому Дону. Война и революция вздыбили его. Но нелегок путь к новому трудовых масс казачества. Гири традиции и неизжитых иллюзий задерживают их поворот к пролетарской революции. Нужны суровые исторические испытания (они должны быть показаны и в третьей книге), чтобы этот поворот полностью осуществился, чтобы кончились колебания. Основное в этих колебаниях: можно ли сочетать казачий уклад, пресловутое «национально-казачье» с большевизмом, с диктатурой пролетариата (т. е. в какой форме должен быть союз трудовых казачьих масс с рабочим классом, под его руководством).
Вопреки реакционным установкам Листницких и Извариных, устами лучших представителей казачьей бедноты и середнячества – Лагутина, Кривошлыкова, Подтелкова – «Тихий Дон» отвечает: – можно! «Казачье-национальная» бедняцко-середняцкая «правда» не противостоит большевистской «большой человеческой правде».
Реакционна ли эта идея? Нет. Разумеется, что сама постановка вопроса и некоторые колебания самого автора говорят об ограниченности и непролетарских чертах мировоззрения Шолохова. Он не выражает реакционные взгляды казачьего кулачества и дворянства, как бы ни старался доказать это Янчевский. Шолохов выражает взгляды тех трудящихся масс казачества, которые еще не изжили традиционных иллюзий, но изживут их до конца под влиянием пролетарской революции.
Этим самым решается в основном и вопрос о классовой природе творчества Шолохова. Делают ошибку те, которые безоговорочно готовы назвать Шолохова пролетарским писателем. Более правильно сказать, что Шолохов является крестьянским писателем, имеющим данные для перерастания в пролетарского писателя, но при отсутствии целостного диалектико-материалистического мировоззрения», подвергающегося в ряде моментов влиянию классово-враждебных сил.
Как в таком случае надо характеризовать критические наскоки Янчевского, который предлагает бить оглоблей писателя, приближающегося к пролетариату? Несомненно, что перед нами типичный образец «левацкого» загиба в нашей коммунистической критике, непонимание всей серьезности проблемы приближения к нам мелкобуржуазного писателя, имеющего данные стать на рельсы пролетарской идеологии. Мы должны бороться как и с теми, кто скороспешно объявляет Шолохова пролетарским писателем, так и с критиками типа Янчевского, упрощенцами и вульгаризаторами, ведущими линию на отталкивание от пролетарской литературы таких мощной силы писателей, как Шолохов.
В заключение – несколько слов об общей идее «Тихого Дона». Развернутую мотивировку своих положений я не собираюсь сейчас давать, так как это правильней будет сделать после опубликования третьей книги романа. Я уже говорил, что помимо узко «донской» проблемы в романе нащупывается более широкая проблема: гуманизм и классовая борьба. Из чего я это заключаю?
Если внимательней вглядеться в образ Григория Мелехова, то можно заметить, что перед нами не столько середняк во всей конкретности своих типических свойств (многое в нем недосказано: отношение к вопросу о земле, отношение к бедноте, к городу после революции и пр.), сколько мелкобуржуазный интеллигент, мучающийся в поисках решения проблемы гуманизма. Именно гуманистской струей в своем характере, беспредельной «жалостью к человеку» отличается Григорий от других казаков, действующих лиц романа. Здесь дело не только в пацифизме, в отношении к войне мелкобуржуазного пацифиста, отрицающего всякую войну, в том числе и гражданскую. И эти пацифистские мотивы звучат в Григории, но еще до войны мотив «жалости к человеку» является одним из главных в характеристике Григория (случай с Франей, например), и этот мотив проходит вплоть до конца второй книги.
Хотя на войне «огрубело сердце, зачерствело, будто солончак в засуху, и как солончак не впитывает воду, так и сердце Григория не впитывало жалость», – тем не менее эта жалость вновь овладевает Григорием, когда уже в гражданской войне он сталкивается с фактом расстрела без суда пленных офицеров и убийства Чернецова Подтелковым.
Именно этой жалостью к человеку, гуманистскими мотивами объясняет Шолохов отход Григория от большевиков: «не мог ни простить, ни забыть Григорий гибель Чернецова и бессудный расстрел пленных офицеров».
Нет, значит, у большевиков жалости к человеку. А у офицерской своры? По империалистической войне знает Григорий офицерскую «жалость» к человеку. Ни у белых, ни у красных нет жалости.
Но неужели нельзя жить в «мире и тишине», «бездумно-счастливой жизнью», без постоянной борьбы, без жестокого кровопролития? [4] Может быть, можно отойти в сторонку?
Нет, в условиях классовой борьбы, в гражданской войне нейтральных не может быть. Григорий пытается остаться нейтральным, он порывается уйти с собрания, где оформлялся белогвардейский отряд. Понятно, что эта попытка стать в стороне от борьбы не удается. (Между прочим, кулацкое лицо этого отряда Шолохов подчеркивает тем, что Григорию, выбранному вначале командиром отряда, отвод дают кулаки.)
4
Не случаен разговор Ивана Алексеевича с Христоней во время поездки на казачий съезд в Каменскую:
На съезде постарайтесь, штоб было без войны. Охотников не найдется.
Понятно, согласился Христоня, завистливо глядя на вольный полет сороки и в мыслях сравнил бездумно-счастливую птичью жизнь с людской.
Григорий остается у белых, все более подвергаясь обработке в отряде Петра. Но вот пойман в плен Подтелков и вся его экспедиция. Когда Григорий узнает, что пленных будут расстреливать, он не хочет этому верить:
– Куда ж их, стал быть, направляют? – поинтересовался Христоня.
– К покойникам.
– Как так?… Што ты брешешь? – Григорий схватил казака за полу шинели.
«Жалость к человеку» опять пробуждается в Григории при упоминании о казни пленных. Он примиряется с фактом расстрела подтелковцев, потому что расстрел производится по приговору суда, «формально обоснован». Но помогать приводить в исполнение приговор он не идет (и здесь, между прочим, Шолохов вскрывает классовый смысл расстрела подтелковцев, отмечая, что из хутора Татарского нашлись охотники стрелять в безоружных красногвардейцев лишь из среды кулаков – Митька Коршунов, Андрей Кошулин, Федот Бодовсков). Картины расстрела красногвардейцев не выдерживает до конца Григорий и вместе с Христоней уезжает в свой хутор. Нет, значит, и у белых жалости к человеку.