Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
– Да-a, высказал я ему свои неудовольствия по поводу задержки с печатанием книги, а Брежнев мне: «Понимаю, ты же художник, тебе лучше знать, как писать. Но я бы не советовал…» А это равносильно запрету печатать рукопись в представленном мной виде. Он мне опять: «Чего ты в политику лезешь? Пиши батальные сцены!» Это какие же, говорю, баталии? Твоей 18-й армии, что ли, в которой ты воевал?.. В общем, не сговорились…
Как потом стало известно, более догадливые, более сговорчивые вскоре нашлись, и из-под их перьев выплеснулись на нас, вошли во все учебные программы, казалось, на века – «Малая земля», «Возрождение», «Целина». А шолоховский роман так и не напечатали при жизни автора!
– Побывал я и у Кириленко. Знал, он – правая рука Брежнева, как Кириленко скажет, так и будет, Брежнев его во всем слушается.
Начали говорить, а разговор, чувствую, не тот. Хитрит Кириленко и начинает издалека. «Зна-а-аешь, – врастяжку так говорит, – в молодости я у вас в Новочеркасске работал машинистом на маслобойке…» Э, думаю себе, и поэтому ты имеешь право учить меня, как мне романы писать?! Словом, машинист маслобойки тоже мне не советовал «лезть в политику». Хрен с ними, пусть рукопись лежит, она все равно переживет их. Да и не я один в таких шорах. У Симонова уже два года не печатают новую вещь. Олесю Гончару сказали, чтоб переделал роман о Великой Отечественной войне, а он забрал его: мол, переделывать не буду!
– Чем объяснить медленное отступление, такое замалчивание времен культа личности, беззаконий Сталина!
– У Брежнева я тоже спрашивал. Он задрал свои знаменитые брови и глубокомысленно сказал, что вот он в своем выступлении упомянул имя Сталина, так зал отозвался овацией. Мы, мол, поняли, что надо осторожно его именем пользоваться. Получается, значит – никак! Характерно, что Хрущев люто ненавидел Сталина, натерпелся от него страху, а Брежнев – Хрущева.
– А ненавидящие выросли, взлелеялись под сенью ненавидимых… Вы читали мемуары маршала Жукова?
– Да, читал. Если меня покромсали в опубликованных главах, то у него от времен культа личности лишь абзац остался… Странные вещи творятся…
Чтобы у читателя не оставалось загадок относительно публикаций второй книги романа «Они сражались за родину», внесу ясность. Осенью 1988 года, будучи в Москве, я позвонил дочери Шолоховых, Марии Михайловне. Спросил, давно ли была в Вешенской у Марии Петровны, как ее здоровье, и т. д., подбираясь к более деликатному вопросу.
– Во время наших встреч, – сказал я, – Михаил Александрович неоднократно говорил, да и в печати об этом сообщалось, что он закончил работу над романом о Великой Отечественной войне. Однако публикацию, насколько я знаю, задерживали «верхи». Сейчас другое время, другие «верхи». Какова теперь судьба рукописи, Мария Михайловна? Если, конечно, не секрет.
– Да какой там секрет! – с тяжелым вздохом ответила она. – Отец поступил, как Гоголь: сжег рукопись…
– Готовую вещь?! Как можно было допустить?!
– Что делать, мы ему не судьи, он нас не послушал…
Вот так, дорогие читатели. Верь после этого расхожему афоризму «Рукописи не горят». Я много думал над этим. Наверное, случилось это в минуту душевной смуты, вызванной, ко всему прочему, и долгой тяжкой болезнью. Трудно допустить, чтобы такой жизнелюб, оптимист, каким был Шолохов, вдруг потерял веру в справедливость, в то, что придет-таки другое время. А может быть, и в самом деле не верил? Он жил в сельской глубинке, часто в то же время общался с «верхами», острее воспринимал все негативное, копившееся в жизни страны десятилетиями, это его угнетало, все казалось беспросветным… В общем, кто знает, тайну он унес с собой…
Мария Петровна приглашает обедать. Два дачных складных столика относим почти к самому яру старицы, под деревья, на ветерок, чтоб комары меньше жгли. Раиса Александровна подает зеленые щи из щавеля, по большому куску отварного мяса, чай.
Отхлебывая чай, Михаил Александрович вдруг, что-то вспомнив, начинает заразительно смеяться. Мы тоже невольно улыбаемся, ожидая его рассказа.
– Да вот вспомнил, – говорит он, ставя на стол кружку. – Сидели мы сейчас с Марией Петровной в лодке, а у противоположного берега гусиное семейство купалось. Взрослые и с дюжину гусят. Столько шуму, брызг, ныряния! Потом малыши вылезли на бережок и буквально полегли все на солнцепеке. До того укупались, что и крылышки, и лапки, и головы – все вразброс, уснули – до единого. Ну прямо как ребятишки! – И он вновь рассмеялся, видимо, очень уж ему живо представлялась картина отдыха наигравшейся гусиной детворы.
После обеда снова сидим под тенью деревьев, беседуем. И Михаил Александрович, и я единодушно отказываемся идти рыбачить.
– Побеседовать интереснее, – замечает самый заядлый из нас рыболов – Михаил Александрович, – а рыбалка не уйдет от нас…
Комары неистовствуют. Петр Петрович, Саша, который иногда подсаживается к нам и вострит уши, и я натираемся мазью, а Михаил Александрович отказывается:
– Не люблю, когда после мази лицо жирное, дотронуться нельзя. Пржевальский писал, что от комаров единственное средство – терпение. Интересный был человек! Третий раз с удовольствием перечитываю его. Всю жизнь путешествовал, искал, открывал, почти в пятьдесят лет нашел было себе даму сердца и… умер. Жизнь такая штука.
Заходит разговор о книгах последних лет. Михаил Александрович дает своеобразную, интересную оценку мемуарам генерала С.М. Штеменко.
– Сейчас он начальник объединенного штаба армий стран – участниц Варшавского Договора. Маршалы только плечами пожимают. А что делать?!
Спрашиваю, знаком ли он с романом о Великой Отечественной войне одного из известных авторов, роман недавно стал достоянием читателей.
– Я начал его читать и бросил! – сердито отзывается Шолохов. – Там автор таких недотеп старших офицеров изобразил! А вывести их хочет как цвет Красной Армии.
– Зато Верховного главнокомандующего обстоятельно, даже любовно обрисовывает…
– Именно обрисовывает! Знает, на чем играть, знает, на чем можно капитал составить.
– Художественными достоинствами роман не блещет, конечно. Однако многим читателям нравится. Что тут делать?
– Больше хороших книг писать. Хорошая книга не испортит вкуса читателя.
– В общем, портит вкусы наш брат писатель.
– Не писатель, Коля, а – околописатель. Потому что в литературу косяками прут. Едва ли не всякий журналист берется сочинять повести и романы: мол, чем хуже других! Того ж плана и тот, что о войне «немеркнущее» произведение написал. Отсюда масса серятины. У нас в Ростове один такой был неплохим журналистом, но вдруг решил стать писателем. Стал плохим писателем.
– Что нужно сделать, чтобы остановить этот серый поток, чтобы вкусы читателей воспитывала не малохудожественная, допустим, детективная литература, а настоящая? Меня приглашают в школы на встречи, нередко знакомлюсь там с преподавателями литературы и языка, которые всерьез считают лучшим поэтом наших дней… – Я назвал имя поэта среднего дарования, но умеющего трогать сердца невзыскательного и малоподготовленного читателя сентиментальными, мещанскими стишками.
– И наша учительница высоко его ценит, – подает голос Саша. – А Сергей Есенин, говорит, устарел. И еще она говорит, что герои Шолохова шокируют читателя грубой речью.