Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 2. 1941–1984 гг.
Шрифт:
Зарубежные читатели впервые познакомились с Шолоховым по роману «Тихий Дон». Начальные два тома произведения были выпущены в английском переводе Стефана Гарри в 1934 году и названы «И спокойно протекает Дон». В 1935 году появилась в Лондоне «Поднятая целина». В 1941 году вышли последние тома «Тихого Дона», озаглавленные «Дон впадает в море», а в 1942-м появилось полное издание романа с общим заголовком «Тихий Дон».
Книги Шолохова встречали восторженные отклики прессы. Писателя называли «новым классиком», его произведениям пророчили бессмертие. Критика восхищалась размахом художника в изображении истории, «изумительно широкой галереей человеческих типов», «проникновенностью и глубиной психологического анализа» [10] . Но интересно одно обстоятельство. В 1934 году пресса встретила роман Шолохова в основном как событие искусства. Она давала ему «эстетические» оценки, старалась обрезать его жизненные корни. Респектабельную английскую критику отпугивал «дух пропаганды» и откровенная близость Шолохова простому народу. В этом усматривалась «примитивность», «грубость» писателя. Оказалось, что Шолохов не только продолжает традиции русской литературы в ее смелом заступничестве за народ, но еще решительнее выступает от имени масс, вооружась «духом пропаганды» революции, из страны, где победила революция. Но это новое в искусстве Шолохова было нужно людям, замолчать его было нельзя. В том же 1934
10
Интернациональная литература. 1941. № 11 12. С. 327.
11
Литературная газета. 1934. 30 октября.
Последние два тома «Тихого Дона» вышли в грозную эпоху, когда фашизм уже топтал Европу. И романы Шолохова становятся в ряды борцов за свободу. Сами развивающиеся события наполняют их особой актуальностью для зарубежного читателя. Когда советская армия сдержала смертоносный напор гитлеровцев, в произведениях Шолохова стали искать ключ для понимания «таинственной силы» русских. Критики впервые стали называть вещи своими именами. Слово «классик» в статьях о Шолохове встает рядом со словом «марксист». Его произведения воспринимаются как доказательство «многообразия социалистического реализма» [12] . Они помогают войти этому термину в представление зарубежного читателя в виде могучего и правдивого искусства. Это искусство преодолевает до сих пор доступные писателям пределы. В романах Шолохова появляется «широта изображения, далеко выходящая за пределы досягаемости человеческого зрения» [13] .
12
Интернациональная литература. 1941. № 11 12. С. 327.
13
Там же.
Критики и читатели единодушно заговорили о возрождении в искусстве Шолохова древнего эпоса. С древним эпосом до сих пор сравнивают романы Шолохова, не находя ему в этом отношении равных. Американский критик Э. Мучник высказывает мнение, что романы Шолохова роднит с древним эпосом «объективность, лиризм и вера в свои идеалы» [14] . И действительно, западного читателя, привыкшего к субъективному видению мира в литературе, глубоко взволновала способность Шолохова к истинно эпическому повествованию. Шолохов не объединяет себя ни с одним из героев, а дает событиям развиваться свободно, по логике истории. Эту способность западные критики расценивают как «независимость» художника, отсутствие тенденции. Но эпическая объективность на современном этапе возможна именно как выражение тенденции. Только художник, который вышел за пределы субъективизма, на простор исторического мышления, способен создать эпическое полотно. Не случайно именно марксист Шолохов стал автором новой эпопеи. Своеобразие шолоховского эпического повествования исследует Э. Мучник в работе «Шолохов и Толстой» и главе о Шолохове из книги «От Горького до Пастернака». Она сравнивает манеру повествования Л. Толстого и М. Шолохова и обращает внимание на то, что Л. Толстой все события изображает через восприятие своих героев, не выходя за его пределы. Поэтому круг событий у него всегда ограничен субъективным видением героев. Э. Мучник признает, что Шолохов умеет видеть события шире своих героев. Он дает «точное изображение» того, что недоступно в истории его героям. В этом она видит коренное отличие Шолохова от Толстого «в области философской и психологической» [15] . Отличие, которое затрагивает самые основы художественного метода. Правда, Мучник пытается истолковать шолоховский способ изображения как менее аналитический, чем субъективное видение мира. Однако даже ее предшественник и учитель Э. Симмонс предостерегает, что к эпическому искусству Шолохова нельзя подходить с обычной меркой. Его надо судить по законам эпического искусства.
14
Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 321.
15
Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 321.
Итак, даже безусловные противники Шолохова видят необычайную, редкую силу его эпического мастерства. Но как раз эта выдающаяся сторона творчества писателя остается ими совершенно неисследованной. Они ограничиваются лишь термином «эпос», не пытаясь разобраться, что же делает, например, роман «Тихий Дон» эпосом. Ведь этот термин обычно относят к произведениям, в которых отображается высшее напряжение народных сил в борьбе за свободу. Эпоха небывалого народного подъема наполнила роман Шолохова эпической силой, позволила ему выйти «далеко за пределы досягаемости человеческого зрения». Этого-то и не хотят признать буржуазные критики.
Э. Мучник обращает внимание не только на объективность Шолохова, но именно на сочетание объективности и лиризма, свойственное древнему эпосу. Этот лиризм, приходит она к выводу, порожден любовью художника к родной земле. Описания родной земли делают роман Шолохова «Тихий Дон» «лирической прозой», «любовной песней родной земле» [16] .
Но все то большое, что несет с собой искусство Шолохова, буржуазная критика приписывает традициям. Определеннее всех выразился западногерманский критик Хейнц Ишрейт: «Тихий Дон» – не начало нового искусства, а последний плод старых традиций» [17] . Однако ведь даже Э. Мучник не могла пройти мимо такой особенности шолоховского эпоса, как «страстная вера художника в свои идеалы». «Беда» Шолохова, оказывается, в том, что он отдал свою веру «доктрине, которая утверждает примат социальных ценностей», которая своим «холодным прагматизмом сдерживает естественные чувства писателя» [18] . Революционный пафос – самое огнеопасное для некоторых критиков. Поэтому они стараются доказать, что он чужд самой реалистической природе шолоховских произведений, его таланту. Эрнест Симмонс утверждает, будто Шолохову с трудом удается провести марксистскую идею сквозь реалистический сюжет. И вместе с тем критики не могут не признать, что революционная романтика – неотъемлемая часть произведений Шолохова. Э. Мучник, рассуждая о коммунистических идеалах в романах Шолохова, обронила такую фразу: «Он пропел легенду своего века» [19] . Но и она настаивает, что поэтическими произведения Шолохова получаются вопреки «идеологии».
16
Там
17
«Neue Deutsche Hefte». Brl. W. 1960, Mai, S. 150.
18
H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 322.
19
Там же, p. 325.
«Как ни холодна его доктрина, – пишет Мучник, – «Тихий Дон» – в высшей степени романтическое произведение» [20] .
Как видно из этого противоречия, буржуазным критикам приходится очень трудно в их стараниях доказать «чуждость» коммунистических идей Шолохову. Ведь пафос нового революционного времени – самая сердцевина шолоховских произведений. Он определяет не только сюжет, но и логику развития характеров. Взять хотя бы характер, который меньше всего поддается новому. Это гремяченский балагур дед Щукарь. Не случайно рядом с повествованием о высоких и трагических судьбах Давыдова и Нагульнова оказывается эта комическая фигура. В образе деда Щукаря горькая насмешка над былой нуждой и бедой крестьянина сочетается с сочувствием в нем всему человеческому. Дед Щукарь прожил свой век и уже не мог измениться, стать «новым» человеком. Как другие отсталые казаки, режет он свою телушку, чтобы не отдать колхозу, отлынивает от работенки кучера, съедает сало, приготовленное на обед бригаде. Но последние страницы романа заново открывают нам деда Щукаря. Было, было-таки в жизни деда Щукаря то значительное, большое, о котором он мечтал еще с пеленок. Это большое – его дружба с Давыдовым и Нагульновым. Сцена на их могиле неожиданно освещает недавнее прошлое деда Щукаря. Что-то в корне изменилось даже в облике этого престарелого крестьянина. Какая же нужна была вера Шолохова в человека, чтобы так осветить образ!
20
там же, p. 308.
Глубоко сказалось единство шолоховского идеала и характера в драматических судьбах Давыдова и Нагульнова. Даже такому ярому противнику коммунистов, как Э. Симмонс, приходится отчасти это признать. Правда, он прибегает к такому обороту: «Шолохов сумел наполнить жизнью политическую формулу и создать образы коммунистов, которые представляют нечто большее, чем декларация идей» [21] .
Подобный поворот в рассуждениях очень характерен для буржуазных критиков. Раз не удается изъять из шолоховских произведений революционный пафос как «чужеродный» элемент, значит, надо объявить его не революционным, а просто свойством шолоховского темперамента. И возникает самая распространенная в буржуазной критике легенда о Шолохове – легенда о противоречии между убеждениями и чувствами, партийностью и чутьем художника. Шолохов, дескать, по своим природным качествам гуманный и справедливый человек. Но марксистские убеждения заставляют его быть «жестоким», «непримиримым». Шолохов в некоторых статьях выглядит «жалелыциком» «пострадавших от гражданской войны и революции» [22] , которыми объявляются Мелехов, Островнов, Половцев и Лятьевский. По мнению американского критика Д. Стюарта, Шолохов в «Тихом Доне» пытался защитить даже Корнилова, стараясь изобразить его «живым человеком». Природная доброта будто бы заставляет писателя показывать «как людей» Половцева и Лятьевского. Их «злодейства», по словам журнала «Атлантик», оказываются лишь «второстепенной темой» и к тому же «выглядят неубедительно» [23] . Самым же естественным человеком оказывается в шолоховских произведениях Островнов. У него наиболее нормальные человеческие желания – разбогатеть, выйти в люди, приобретать собственность. Подобное сочувствие «человеку вообще» и вносит будто бы светлое начало в произведения Шолохова. Однако это светлое начало противоречит порой проявляемой «жестокости» и непримиримости к таким, как Островнов, Лятьевский, Половцев; внутренняя жалость к Григорию Мелехову противоречит его осуждению, продиктованному «коммунистической доктриной».
21
E.J. Simmons. Russian fiction and Soviet ideology. N-Y, 1958, p. 230.
22
Там же, p. 210.
23
«The Atlantic». 1961, March.
Итак, по мнению буржуазных критиков, существует два Шолохова. Шолохов истинный, тот, который оправдывает Мелехова, сочувствует Островнову, Половцеву. Другой Шолохов приносит реализм «в жертву партийности», проводит коммунистические идеи. Это ненастоящий Шолохов, настоящий Шолохов – мягкий, веселый человек, не имеющий ничего общего с «жестокими» коммунистами. Этот ненастоящий Шолохов противопоставляет в своих произведениях личность коллективу, показывает личность как «не имеющую значения».
«Во все времена судьба индивидуума была фокусом интересов, – восклицает Э. Мучник. – Теперь эта судьба показывается как не имеющая значения. Коллектив – вот что имеет значение, идеальный человек – слуга общества» [24] .
В этом отношении Шолохов, по ее мнению, уже явно идет не в рамках традиций. Э. Мучник резко противопоставляет его всей предшествующей литературе. «Где еще в эпосе или романе победа коллектива настолько полностью заслоняет поражение личности?» – продолжает возмущаться она. Но у нее не возникает другого законного вопроса. Почему именно в романе писателя-коммуниста о гражданской войне на Дону возник образ Григория Мелехова? Почему именно художник революции так подробно рассказал о крахе человека, который не нашел в ней своего места? Не потому ли, что именно революция так остро поставила вопрос о судьбе рядового человека? Не будь революции – судьба какого-то Григория Мелехова никогда не тронула бы сердобольных американских критиков Э. Симмонса и Э. Мучник, представлялась бы «незначительной».
24
H. Н. Muchnic. From Gorky to Pasternak. London, 1963, p. 318.
Замечательная черта характеризует большие советские романы о революции. Они повествуют о народе в целом, о его борьбе за новую жизнь, и вместе с тем их героем может стать не обязательно герой в высоком смысле этого слова, не обязательно богатырь, который один воплотил в себе судьбу народа, как это было в эпопее прошлого, а любой человек из любого слоя общества. В этом проявились новаторство и демократизм революционного искусства. Героем эпопеи Шолохова становится колеблющийся Мелехов, а «героем» романа-эпопеи о революции М. Горького – представитель буржуазной интеллигенции Клим Самгин. Это означает, что проблема личности для художника-революционера не менее важна, чем проблема масс. Интересно, что Э. Мучник в специальной главе о Горьком из книги «От Горького до Пастернака» даже не останавливается на величайшем достижении писателя – романе «Жизнь Клима Самгина», отговариваясь тем, что весь этот роман – «дань политике».