Мико
Шрифт:
— Так что там с Аликс? У нее все в порядке?
— Она обескуражена, обозлена, выбита из колеи. Возможно, вся ее жизнь разрушена в результате этой подлости. Но в общем у нее все в порядке.
Минк почувствовал большое облегчение при этом известии. Если у него и были какие-то сомнения насчет того, что он сохранил жизнь Аликс Логан только из прихоти, то теперь он их отбросил.
Он открыл было рот, но Кроукер его опередил:
— Даже и не надейтесь, что я вам скажу, где она сейчас. Если вы сделаете что-то со мной, она пойдет прямо к Генеральному прокурору штата и расскажет все, что знает. А вы, насколько я понимаю, этого не хотите.
Минк
— Хорошо, — сказал он наконец. — Я предлагаю вам мир... сделку, если угодно.
— Что еще за сделка? — проворчал Кроукер. Хоть он и видел, что Минк искренне озабочен судьбой Аликс, доверять ему было нельзя.
— А вот какую. Я не причиню вам вреда и не стану разыскивать Аликс — естественно, до тех пор, пока она не пожелает увидеться со мной сама. А вы сейчас сядете и выслушаете меня, после чего все хорошенько обдумаете.
— И что же потом? — спросил Кроукер.
“Клюнуло! — подумал Минк. — Этот человек умен и многое может. Он убил двух моих агентов и ушел от третьего, наиболее опасного — моей вероломной Тани. Возможно, он сделает то, что не удалось сделать никому из посланных мною людей.
Возможно, — думал он, начиная рассказывать про Таню Владимову и ее предательство, про ее манипулирование операцией “Рыба-меч” по задержанию и охране Аликс Логан, — этот человек сможет разрушить то, что Проторов и я создали совместно”.
Минк почувствовал внутри себя жар. Как человек, который только что избежал лап смерти, его вдруг охватило странное волнение, заставившее дрожать кончики пальцев.
Уговорить Кроукера будет нетрудно. В распоряжении Минка имелось два могущественных стимула, и он предложит их сидящему напротив человеку, который, Минк в этом был уверен, не сможет отказаться. Будь он на его месте сам, он, без сомнения, завелся бы точно так же, как заведется Кроукер.
Месть и патриотизм. Вот две главные причины, по которым, как полагал Минк, Кроукер согласится на сделку. Таня лично пыталась убить его вместе с подопечной — этого простить нельзя. Кроукер жаждет свести с нею счеты, и Минк, естественно, не может его осуждать. Им обоим нужна она. Просто у Кроукера есть возможность достать ее, а у него, Минка, такой возможности нет.
И еще был “Русский фактор”. Это не нравилось никому, и меньше всех — Минку. Здесь Кроукер с Минком заодно.
— У вас будет дипломатический иммунитет, — заключил Минк, — новые документы для таможни и иммиграционной службы. У вас будет полная поддержка, если она вам потребуется. — Он выждал немного. — И вы свяжетесь со своим старым другом Николасом Линнером.
Он приберег самое заманчивое на конец, зная, что это сработает безотказно.
И Кроукер клюнул.
Но уже через полчаса после тою, как детектив-лейтенант был снабжен новым паспортом, свидетельством о рождении, деловыми бумагами и вдобавок американскими долларами, японскими иенами и кредитными карточками “Америкэн экспресс”; после того, как его доставили в Международный аэропорт имени Даллеса на самолет, вылетающий в Токио, уже после всего этого Минк вдруг сломался и в первый раз со времени своего долгого заключения на Лубянке разразился горькими слезами. Он вспоминал, что сделали с ним, и думал о том, что в отместку пришлось сделать ему.
А в этот момент предмет любви и ненависти Минка высаживался в аэропорту Нарита за пределами затянутого смогом Токио. Полет доставил ей мало удовольствия. Сразу после взлета из аэропорта
Вот Таня снова в своей школе в Речице — это был ближайший городок к глухой деревушке, в которой жила ее семья. А в доме были распри. Ее старший брат Михаил не одобрял того, что отец работает милиционером и связан с КГБ, чьи агенты в черных дождевиках время от времени появлялись у них дома, чтобы напомнить ему, что он обязан сообщать об антисоветской деятельности на его участке.
Через шесть месяцев Михаил уйдет из дому, а через год, в возрасте восемнадцати лет, станет одним из самых воинственных диссидентов, успешно действующих внутри страны.
Но к тому времени директор речицкой школы приехал на старом полуразвалившемся автомобиле к ней домой, чтобы поговорить с ее родителями. Ей предложили стипендию в спецшколе, располагающей куда большими возможностями, чем та, которой руководил этот директор. Она — исключительно одаренная девочка, говорил он, и заслуживает такого шанса. Но придется пойти на определенные жертвы. Эта новая школа находится на Урале, а это отсюда добрых 750 километров.
Мать Тани ударилась в слезы, услышав об этом. Ведь они уже лишились сына. Но отец Тани был тверд. Он, простой деревенский участковый, хочет, чтобы его дети, по меньшей мере один из них, пользовались теми благами, которых сам он никогда не имел.
Все было улажено, к большому облегчению директора: на него страшно давил сам Проторов, требуя организовать переезд Тани в новую школу. Само собой, родители и Таня не имели представления о содержании новых школьных предметов.
Приехав на место и поняв, где она находится, и что из нее собираются сделать, она исправно писала домой каждую неделю. Ни единым словом не намекала она родителям и никому другому, что это за учебное заведение, хотя, по правде, ей очень хотелось сказать отцу, зная, как он будет этим гордиться и как эта новость сгладит его мучительные переживания из-за предательства Михаила...
Проторов. Она пыталась связаться с ним из аэропорта в ожидании, когда появится ее единственная сумка, а потом еще раз, когда добралась до пульсирующего перенаселенного сердца Токио. Она использовала четырехзначный код, но получала один и тот же ответ: молчание.
Само по себе это ее не тревожило, а вот присутствие в отеле Петра Александровича Русилова — да. Она зарегистрировалась, отослала сумку в свой номер, а затем позволила лейтенанту сопровождать ее в прогулке по улице, где они прохаживались среди тесных толп мужчин в серых костюмах с черными сложенными зонтиками, точно все они — лондонцы. У многих нос и рот были закрыты белыми масками — это становилось все более привычным для Токио.
Таня нашла, что Русилов выглядит неважно. У него был нездоровый цвет лица, и он приобрел нервозную привычку оглядываться, будто опасаясь нападения сзади. Это Тане не понравилось.
Но еще менее ей понравилось то, что он ей рассказал.
Ее кожа, прозрачная даже на семьдесят девятом году жизни, была подобна самой тонкой рисовой бумаге, смятой в могучем кулаке.
— Завтра мне исполнится восемьдесят, — сказала она ему. В голосе ее не было гордости, а было лишь удивление, что жизнь может длиться так долго.