Mille regrets
Шрифт:
Осталось упомянуть Алькандра, истеричного извращенца из Болоньи, наложника феррарского кардинала Ипполита. Однажды вечером Алькандр, обидевшись на своего хозяина, с досады справил малую нужду на его любимого «Святого Себастьяна» кисти знаменитого Мантеньи. За что Ипполит и продал его на галеры. Что-то похожее, вероятно, случилось и с его приятелем Содимо ди Козимо, художником из мастерской Россо Фьорентино: завистливое тщеславие Бенвенуто Челлини принесло его в жертву Священному Трибуналу[3].
– Не повезло им, конечно, но зато какое превосходное общество подобралось…– бормочет дон Альваро и проч., почти не просыпаясь.
Эта публика и в самом деле далека от обычного сброда с галер Средиземного моря. Потому что «Виола Нептуна» тоже не совсем обычный корабль. Все осужденные на галеры каторжники, сколько их найдется между Неаполем и Барселоной, бились за величайшую честь взяться за его весла, соглашаясь даже на двойные кандалы на ногах, хотя их применение на «Виоле» было чисто формальным. Обязательным оно становилось, только когда на горизонте появлялся штандарт береговой охраны от малопочтенной Святой Эрмандады. Это сборище назойливых приставал вечно выискивает следы малейших нарушений в армии его католического величества – от дыр на штанах офицеров до случайного изменения предписанного порядка чтения Gloria[4]раньше Credo[5], а не наоборот. Обратный порядок чтения рассматривается как ересь и наказывается вырыванием нескольких ногтей и другими пыточными нежностями в глубине иберийских застенков.
Но сейчас не может быть и речи о чиновниках инквизиции. «Виола Нептуна», изукрашенная, как ярмарочный кит, и вся сверкающая и звенящая гербовыми щитами, которые покачиваются на ее бортах от малейшего волнения, дремлет на воде, подобная фазану в ожидании подруги. Под дуновением обессиленного бриза расправляют свои роскошные крылья ее кроваво-красные с золотом паруса, ее черные бархатные флажки между двумя «геркулесовыми столбами», с вытесненным на них Plus оultre[6] – старинным девизом Священной римской империи германской нации, драгоценным достоянием которой является эта галера.
Она поставлена здесь, прекрасная, одинокая и горделивая, между ультрамариновой пустыней и бесконечно чистой лазурью, и защищена хоругвями Святых Николая, Иоанна и Христофора, не считая Святой Троицы и Девы Марии.
Впрочем, она скорее выставлена, чем поставлена: «Виола Нептуна» отнюдь не предназначена для боевых действий, ей полагается встречать врага высокомерным миганием, которое должно свидетельствовать о ее безусловном превосходстве. Она ведет себя как необычный и дерзкий маяк, поворачиваясь по воле ветра то носом, то кормой, вытягивая в пространство попеременно то позолоченный рог нарвала, то кормовую рубку, которая держится на четырех исполинских опорах.
Это боевой петух, ощетинивший свой загривок, на котором вставшие дыбом перья окрашены всеми цветами Карла – милостью Божией неизменно великого императора римлян; короля Германии и Иерусалима; короля Кастилии, Леона, Арагона, Наварры, Неаполя, Сицилии, Майорки, Сардинии; маркиза Священной Империи и графа Габсбургского, Тирольского, Штайерского и Каринтийского; эрцгерцога Австрийского и сеньора Славонских Пределов; герцога Бургундского, Брабантского, Лимбургского, Люксембургского; графа Фландрского и д'Артуа; пфальцграфа Геннегау, Голландии, Зеландии и Намюра; сеньора Фрисландского и Мехеленского; властителя городов, селений и земель Утрехта, Гента, Брюгге и Антверпена; господина многих территорий в Азии и в Африке, и с недавнего времени в Мексике и Перу. Короче – всеми цветами императора Карла V Квинта, или короля Карла I, как называют его испанские подданные, которые, как и их писари, нередко запутываются в этой веренице титулов, способной растянуться по периметру всей карты империи.
Этому чрезмерно перегруженному властелину всех известных, как и пока еще не известных, земель «Виола Нептуна» служит маяком на своем посту – по всей длине санитарного кордона, вдоль которого многочисленные суда перемещают с берегов Испании к берегам Северной Африки морисков, евреев, марранов и представителей прочих народностей, которых мы-не-хотим-больше-видеть-в Испании-стране-чистой-крови. Остается лишь сожалеть, что эта парадная галера, значительно менее маневренная, чем какая-нибудь каравелла, оказалась вдали от берегов, в столь не подходящем для нее месте. И ничего не поделаешь, если первый же мощный порыв ветра опрокинет ее и отправит на дно. Но «Виола» стоит здесь, на своем посту, одинокая, надменная, презирающая любые капризы погоды, как чудо, застывшее посреди бескрайней водной пустыни и предназначенное исключительно для того, чтобы другие корабли – блюстители расовой гигиены – не сбились с пути.
Ее целомудренная неподвижность показывает всем желающим, а также вовсе не желающим это знать, кто в действительности здесь хозяин, а посему волен делать все, что мне вздумается, а как бы вы хотели!… По крайней мере, таково положение вещей в этой части огромного Средиземного моря – в западном его фарватере, через который Атлантика несет свои свежие потоки в небесно-голубую купальню греков, латинян и финикийцев. В данный же момент мягкая прохлада этой гигантской соленой лужи заливает восторгом кучку избранных каторжников, которые освежаются в ней, производя шум целой колонии уток, усевшихся на болото.
Разумеется, оказаться на их месте хотели бы все каторжные команды, какие только существуют на территориях, подвластных вышепоименованному властелину. Но в утробу «Виолы» допускаются исключительно выдающиеся смутьяны. По чрезвычайно строгой иерархической шкале, принятой среди бандитов и портовой швали, ничто так не возвышает их человека, как принадлежность к Балеарским водам. Исключением, пожалуй, считаются венецианские галеры, где каторжников так отменно кормят, что многие готовы совершить убийство только ради того, чтобы на них попасть. Впрочем, также и на папские, заполненные беглыми каторжниками и содомитами, переутомленными чрезмерным сладострастием кардиналов или надорвавшимися в трудах на алтаре Венеры при понтификах, чаще необузданно похотливых, чем целомудренных и святых. Ибо в Риме всем известен обычай прятать фаворитов скончавшегося Папы на галерах «святого Петра»[7], по крайней мере, на время, достаточное для того, чтобы о них забыли. Но учитывая скорость, с какой один «Святой Петр» сменяет другого, не без помощи ядов, приговор никогда не превышает пяти лет, после которых упрятанный на галеры фаворит объявляется свободным человеком…
– Да, но они не имеют права купаться, – уточняет Франческо делла Ровере, перевернувшись на спину.
– И с них никогда не снимают кандалы! – добавляет его брат Гульермо.
– О, поистине ничто не сравнится с каторгой на нашей «Виоле»! – откашливаясь, подытоживает Алькандр, наглотавшийся воды.
Эти три итальянца были отданы в Испанию агентами папского престола в обмен на шестерых иудеев из Толедо.
– Ничто, кроме каторги на судах турецкого султана, – объявляет Гаратафас, тоскующий по роскоши Константинополя.
«Да хранит нас Господь от его любимца Барбароссы! – думает дон Альваро, который сквозь сон прислушивается к разговорам каторжников и вздрагивает при намеке на властелина морей, наводящего ужас на весь христианский мир. – Не спутал бы мне карты этот дерзкий бородач! У меня есть дела поважнее. Впрочем, где шляется этот чертов Кортес? Я жду его уже две недели…».
Однако опасения дона Альваро де Фигероа по поводу ужасного Барбароссы совершенно напрасны. Турецкий адмирал сейчас далеко на востоке – между Сардинией и Портовенере – и занят похищением нескольких итальянок для своего гарема. Этот факт глубоко огорчает генуэзского адмирала Андреа Дориа, недавно перешедшего в лагерь императора, после того как он годами одерживал над ним победы на стороне французов.