Mille regrets
Шрифт:
– Знаешь, мне кажется, они даже сочувствуют тебе.
Одни улыбаются ему непроизвольно, другие отводят глаза, а кое-кто прикрывает руками пах, встречаясь с Гомбером глазами – их аж скручивает от ужаса при одной только мысли об оскоплении. Содимо ди Козимо, забившийся в угол и обессиленный, рыдает, комично всхлипывая над каждым осколком своих зубов, которые Алькандр извлекает один за другим из своего разбитого лба. Каторжники с гримасой отвращения отходят от них подальше, очертив границу презрения. Вивес протягивает Гомберу его набедренную повязку.
– Ну-ну, тебе больше нечего бояться…
– Зачем, Гаратафас, ты это делаешь? Зачем тебе меня защищать? Ты турок, я христианин. Разве нам от рождения не предначертано вечно ненавидеть друг друга?
– Когда ты узнаешь мою историю, ты поймешь…
– Так расскажи, Гаратафас, расскажи! – послышались просьбы. – Разве мы все не оказались тут лишь потому, что искупаем несчастные обстоятельства, которые наши судьи называют грехами?
– Мой брат принадлежит дому великого султана, – начинает Гаратафас. – Он старше меня и был моим единственным другом. Однажды вечером в деревню возле Смирны, в которой мы родились, явились люди султана Селима Грозного. Было начало марта, и погода стояла достаточно мягкая, чтобы нам разрешили играть около дома. Из полумрака внезапно выступили всадники и окружили наш дом, да так, чтобы никто не смог проскользнуть между ними. Мы увидели богато убранные носилки, с которых сошел человек в роскошной одежде. Он приказал двоим сбирам схватить нас и раздеть донага.
Янычары, вбежавшие в дом, крепко держали наших родителей, приставив им к горлу сабли. Мы кричали и плакали, ни на что другое мы не были тогда способны. Я был более хрупок, чем мой брат. Мне было десять лет, и у меня не было этих мускулов, выкованных годами, проведенными на галерах – я никого не мог защитить. Тот человек посмотрел на меня и сказал: «Слишком хил!»
Он обернулся к моему брату, с наслаждением прошелся ладонью по его коже и приказал его забрать. Моя мать кричала как раненое животное. Он ее спросил: «Женщина, сколько лет твоему сыну?»
Она прорыдала: «Двенадцать…»
Из своего широкого рукава он достал кошель, вынул из него двенадцать золотых монет и бросил их на землю. Мой отец потянулся к ним. Солдат, державший саблю у его горла, позволил отцу подобрать эти монеты. Таких огромных и блестящих мы никогда раньше не видели. И этот человек, голос которого журчал как струи фонтана, сказал:
«Взгляни на это золото, бедняк, и пусть твоя жена осушит слезы! Тут двенадцать монет – по одной за каждый год жизни твоего сына. Но я хочу дать тебе больше, потому что я посланник милостивого султана, а его щедроты безграничны. Я уступаю тебе весь этот кошель в обмен на твоего мальчика и его будущее. Он юн. Его гладкая кожа и ясные глаза свидетельствуют о многих достоинствах. А я никогда не ошибаюсь. Ибо я Бебейид, привратник сераля – единственный из оскопленных, кому всегда открыта дверь во дворец господина нашего султана, да благословит его Магомет. Мне дана власть отбирать детей, которых я сочту достойными служить ему. Однако я вовсе не людоед. Я сам когда-то был как твой сын. И поверь мне, мы сделаем для него то, чему нет цены. Или, впрочем, есть: единственная плата – его мужественность. Сущий пустяк, на самом деле, потому что он всего лишь не познает женщины, зато среди мужчин он будет подобен принцу – ему будут оказываться почести, и он займет положение в тысячу раз лучшее, чем ты когда-либо сможешь ему предложить! Твой повелитель Селим, да хранит его Аллах, нуждается в слугах при своем дворе. Он желает также обеспечить ими будущий двор своего юного наследника Сулеймана. И это поручено мне, Бебейиду, – отыскивать для него самых лучших прислужников. А потому я говорю тебе: мне нравится твой сын. Я покупаю его за все содержимое этого кошеля. Уже не за двенадцать – за пятьдесят золотых монет. С ними ты сможешь приобрести эту деревню, в которой стоит твой дом, и столько земли, сколько ее могут охватить твои глаза. Моли Аллаха за твоего султана Селима, который забирает у тебя твоего сына единственно ради славы своего собственного. Как зовут мальчика?»
«Доганом, господин».
«Взамен своей мужественности Доган получит воспитание, кров и защиту. Если он осторожен и неглуп, он поднимется высоко, очень высоко. Наш повелитель весьма ценит умных людей, и никто так не заслуживает его презрения как те, что надеются сделать себе карьеру лишь по праву своего рождения, как это принято у христиан!»
Той ночью мой брат, несмотря на все его попытки вырваться и убежать, был увезен в Константинополь. Я больше никогда не видел Догана. С тех пор прошло двадцать лет. Но я узнал, что он стал секретарем великого визиря Ибрагима-Паши, всесильного министра на службе у Сулеймана. Евнух Бебейид сдержал слово. Доган наделен большой властью. Родители же мои еще произвели на свет двух девочек, на приданое которым и пошли деньги за мошонку моего бедного брата. Вот почему я за тебя вступился – глядя на тебя, я вижу его. Я увидел твои шрамы, и во мне заплакала душа. Сказал же Пророк: Не отталкивай слабого – он подобен тебе, ибо ты станешь таким завтра.
– И в книге Левит говорится: Не пренебрегай тем, кто беден и кого унизили, но возлюби его; и не трепещи перед лицом сильного, ибо он не будет таковым завтра, – подтверждает Вивес.
– Слова Моисея справедливы. Ведь он тоже из наших пророков, как и ваш Иисус, – говорит Гаратафас, опустив глаза.
Все взволнованы его рассказом, и на некоторое время умолкают. Кое-кто осеняет себя крестом.
– А ты, Гомбер? Ты нам расскажешь о своих злоключениях? – спрашивает Вивес. – Ты проклял Маргариту, тетку императора. Если ты знавал ее, что же могло с тобой случиться, чтобы с такой высоты упасть так низко?
– Да, расскажи, Николь, расскажи! Говорят, ты служил при собственной капелле императора. Так это правда?
– Ты и в самом деле видел его, короля Испаний, императора Двух Миров?
– Ну да, знал я этого бургундского пса и очень надеюсь с ним еще повстречаться!
– Как ты ненавидишь…
– Я больше ненавижу Тома Крекийона, которому обязан тем, что сижу тут на веслах! Этого сукина сына, который занял мое место! А-а, чтоб Вельзевул раздолбал ему задницу!
– Крекийон? А это еще кто?
– Другой певчий!
– А что, певчий это непременно скопец? – интересуется Гаратафас.
– Не всегда и, в основном, тот, от кого бежит удача…, но, дорогой мой Гаратафас, позволь рассказать тебе с самого начала мою печальную историю. Раз уж ты назвался моим братом, я тоже хочу стать братом тебе. И вы все послушайте! Может быть, после этого вы не станете больше надо мной смеяться!
– Я родился очень далеко от этого моря – намного севернее, в междуречье Листа и Шельды – во владении герцогов Бургундских, которые правят моей страной. Наши края потому так и называются, что расположены ниже большого северного моря, там, где на закате в него погружается солнце. Моя деревня зовется Горгой – это по дороге в Хазебрук. Было самое начало нынешнего века. Я был восьмым сыном у моих родителей. Отец держал кузницу, мать была штопальщицей. В семье Гомберов рождались только мальчики, и мой отец очень этим гордился. По крайней мере, так говорила моя мать, потому что, когда мне было шесть лет, моего отца убила копытом взбрыкнувшая лошадь господина де Трасени, одного из приближенных к Бургундскому двору, где я позже служил.
Он со своей свитой, перед отплытием в Испанию, остановился у кузницы перековать лошадей. Они сопровождали Филиппа Красивого, тогдашнего нашего сюзерена, который направлялся туда за короной Кастилии. Смерть моего отца обошлась господину де Трасени всего в два дуката – он, не спешиваясь, швырнул их моей онемевшей от отчаяния матери. Такова в наших краях цена кузнецу – намного дешевле, мой друг Гаратафас, чем стоил твой брат-евнух! Начиная с этого трагического происшествия, какое-то проклятие нависло над мужским потомством моего отца, которым он так гордился.
И все же для моих родителей мы были благословенными детьми – херувимами, вестниками мира, вернувшегося, наконец, на эти северные земли, открытые доступу любых вражеских армий. Более ста лет их опустошали войны. Я еще помню рассказы матери о том, как в один из дней ее ранней юности зазвонили колокола, и этот звон перешел в частый-частый, как это бывает, когда он зовет нас, простых смертных, на молитву перед Господом. На улицах городов зазвучали самые прекрасные мелодии – это запели скрипки бродячих музыкантов, которые играли не для заработка, но чтобы излить свою радость. При известии о мире между англичанами, французами и бургундцами все золото и серебро, до тех пор глубоко зарытое в садах, было извлечено на свет. Его швыряли высоко в воздух, и все кричали: Щедрость! Щедрость!