Mille regrets

Borel Vincent

С великодушием, к которому примешивались (много позже я понял, почему) сожаления о быстротечности времени и неотступная мысль о смерти, которая все уничтожает, маэстро Жоскен дарил мне свои знания и культурный опыт, одновременно окружая невероятными заботами голос своего figlio. Давая волю своей нежности, он всякий раз обращался ко мне по-итальянски.

Когда я болел, что всегда случалось с появлением первых октябрьских туманов, он буквально впадал в панику. Для ублажения моего горла, этого темного капища звуков, приносились жертвы в виде разнообразных медов и пряных снадобий. Малейшие признаки хрипоты требовали ингаляций отваром чабреца и майорана. При незначительном кровотечении из носа в головах моей постели ставилась специальная курильница с редкими маслами, которые Эделина называла эфирными.

Все то благословенное время, что я провел у Жоскена, за мной ухаживали с куда большим вниманием, чем за какой-нибудь экзотической зверюшкой в ожидании выгодной сделки. Однако, хотя он часто рассказывал мне о детских певческих школах, которыми руководил, я никогда не пел с другими мальчиками. Ни разу он не водил меня попрактиковаться с учениками очень известной, по словам Аделины, церковноприходской школы Конде-на-Шельде. Но я не очень сожалел об этом и не задавал никаких вопросов. Мне еще столько предстояло узнать. Кроме того, мои скитания по большим дорогам научили меня бояться внешнего мира. И говоря по правде, я не видел ничего дурного в том, что у меня нет никаких приятелей среди ровесников.

Дом маэстро уединенно располагался в стороне от русла Шельды. Этой коварной реке свойственно выходить из берегов, когда на равнинах нашей страны на долгие недели устанавливается дождливая погода. Поэтому он выбрал дом на холме, в двух лье от собора, куда он наведывался только по большим праздникам. Ему было достаточно доходов каноника и декана, при том, что он не обязан был участвовать в мессах и в ежедневных репетициях певчих.

В Конде-на-Шельде это никого не огорчало. Горожане почитали за честь называть своим земляком прославленного музыканта и испытывали гордость и восхищение, когда, сочинив очередной мотет, он посвящал его церковноприходской школе при церкви Богоматери Конде. Все в городе, от мальчишки конюха до прачки, с почтением относились к уединению маэстро, чьи мессы они слушали под сводами церкви. Издали и с восхищением они указывали приезжим на его дом, расположенный в стороне от дорог. Ибо слишком много прошел по ним Жоскен, чтобы сохранить к ним любовь.

«Я же их еще и боюсь, ибо по их грязи приползают войны и являются несчастья, разрушающие судьбы».

Однажды, апрельским утром, когда весенний паводок на Шельде распространился до самых верхних бечевых дорог и по затопленной равнине уже плавал дом с островерхой деревянной крышей, подобно снявшемуся с места острову, важное событие прервало мое одинокое ученичество.

Жоскен ни о чем не говорил мне заранее. Он, казалось, хотел приготовить сюрприз. Если только этим сюрпризом не должен был оказаться я сам! Что касается молчуньи Эделины, более преданной учителю, чем ученику, то она с видом заговорщицы хлопотала у плиты и суетилась в комнатах, и я ничего не мог из нее вытянуть.

До сих пор помню, что была пятница, когда они явились все вместе, в лодке, и причалили к острову Жоскена, любимца муз. Их было семеро, некоторые в том же почтенном возрасте, что и маэстро Жосс – так они называли его при встрече. Имена Пьеррона де Ла Рю и Марбриануса де Орто я сразу вспомнил: их сочинения я разбирал, с тех пор как освоил нотную грамоту. Остальные я слышал впервые. Это были Жан Мутон, Антуан де Февэн, Жоан Браконье, Луазе Компер и Кле ле Льежуа. Лишь много позже я смог оценить невероятную значимость случившегося в тот день собрания. Ведь за то, чтобы послушать эти голоса, соединенные вместе, отдали бы свои короны император, Папа и все монархи Европы.

Угостившись засахаренным миндалем, цукатами и прочими лакомствами под крепкое вино и горячий глинтвейн, семеро приятелей, в отличном настроении, расселись вокруг фонтана, бьющего в самом центре клумбы, засаженной жонкилями и нарциссами. Солнце решительно расправилось с последними тучами. Глядя в эти лица, изрытые морщинами прожитых лет и порозовевшие от изысканных лакомств Жоскена; рассматривая их богатые одежды; ощущая их брошенные на меня украдкой внимательные взгляды; видя самого себя, заметно подросшего и уплотнившегося – мне сменили за эти годы уже третью пару штанов, – я осознал, что прошла четвертая весна с тех пор, как мой учитель подобрал меня, полумертвого, со дна канавы. Какая перемена в моем существовании и какая честь оказаться в обществе этих знаменитых певчих!

Жоскен, с бокалом в руке, взял слово:

«Мои любезные и глубоко почитаемые собратья, вот вы и собрались в моем саду, где я так счастлив принимать вас, чтобы вместе воздать должное нашему обожаемому искусству. Свое уединение, о чем вы знаете с тех пор, как мы обмениваемся нашими соображениями, я посвящаю упражнениям в ars perfecta – искусстве, которое дает пищу для размышлений каждому из вас. Мы с вами наследники многовековой музыкальной традиции, передаваемой от певчего к певчему с тех пор, как глас Господа нашего Иисуса Христа восторжествовал над невнятицей языческих богов. С течением времени песнь наших предков варваров окрепла и беспредельно усложнилась. Из ars antiqua она превратилась в ars nova, затем ars nova стала ars subtilior[19], и достигла такой изощренности, что лишь самые ученые музыканты среди нас способны ее постичь…»

«И именно ты, Жоскен, пришел, чтобы внести гармонию в эти тонкости. Тьфу, даже противно вспоминать, – вскричал Пьеррон де Ла Рю, – как мы ломали над ними голову в юности!»

«Но я вовсе не единственный, кто реформировал всю эту путаницу, дорогой Пьеррон, – возразил Жоскен. – Ты тоже принимал в этом участие, как и мы все, присутствующие здесь. Мы поехали в Италию искать просвещения и нашли там это волшебство, которое художники Флоренции, Феррары и Мантуи возродили в своих полотнах, росписях и в архитектуре».

«Благородное согласие между духом и телом!» – с энтузиазмом воскликнул Кле ле Льежуа.

«Человек во вселенной и вселенная в человеке, как учит нас божественный Леонардо!» – произнес Луазе Компер.

«Однако, братья, мы ненадолго приходим на эту землю. И кто после нас увековечит наше искусство и продолжит его совершенствование? Мы уже старики, наши голоса слабеют и скоро будут годны лишь на то, чтобы исполнять кантилены в кабачках. Даже ты, Пьеррон де Ла Рю, бывший лучшим тенором капеллы Филиппа Красивого, ныне лишь призрак своей молодости!»

«Увы,…и наш общий учитель, добрый отец Обрехт – вот уже двенадцать лет, как его похитила у нас чума, тогда в Ферраре!»

«И Окегем! Но не будем, мои дорогие, преждевременно оплакивать наши маны[20] – наши грядущие тени, ибо у меня еще есть надежда! Вас здесь семеро, со мной восемь. Нам не хватает одного, чтобы собралась прекрасная девятка – число муз на Геликоне. А трижды три получается трижды божественная Троица, не правда ли?» – И он повернулся ко мне: «Так вот, бесценные мои, полагаю, что я ее нашел, эту девятую музу. Это ребенок, который несколько лет тому назад по воле Господа оказался на моем пути. Я бы хотел, чтобы вы послушали его и посвятили в рыцари нашего искусства, чтобы он стал одним из нас. Подойди, милый Николас, и не страшись нашего общества. В нем весь цвет нашего искусства».