Mille regrets

Borel Vincent

Неожиданно пантомима застыла. Выставив вперед правую ногу, де Круй согнулся в глубочайшем поклоне, который тотчас повторили все, находившиеся в зале. Вошел какой-то подросток с четырьмя борзыми на своре, по-видимому, только что из леса. Его лицо невозможно забыть, настолько оно поражало, даже отталкивало. Вообразите себе физиономию с башмаком вместо подбородка, причем таким же длинным и острым, как и нос над ним. А между ними крошечный ротик, которому несоразмерно тяжелая челюсть не позволяет закрыться, отчего никак не понять, страдает ли его обладатель хроническим насморком, или он просто дурачок…

– Император! – в один голос кричат галерники, тотчас сообразив, чей портрет нарисовал Гомбер.

И давай его передразнивать: один с глупым видом разевает рот, будто рыба, вытащенная из воды, другой вытягивает вперед подбородок с нарочитой спесью. Все хохочут – настолько узнаваем гротескный профиль, унаследованный Карлом от своих Габсбургских предков. Хотя в дальнейшем он и постарался упрятать свой подбородок в пушистую бороду, однако его юношеский профиль по-прежнему имеет хождение в стране – в виде первых императорских дукатов с его изображением. До сих пор при одном только взгляде на эту монету его разбирает ярость, как и его подданных – хохот. Впрочем, по месту и почет, поскольку чудовищной толщины нос Франциска I и тройной подбородок Генриха VIII тоже не красят их обладателей и нуждаются в смягчающей маскировке под косметическим кольцом растительности.

– Он и вправду ходит по-утиному, наш царственный дурень? – спрашивает Лефевр, заведя назад руку с растопыренными пальцами и проковыляв по палубе с вывернутыми наружу ступнями.

– Да, хотя очень следит за своей походкой на публике и всячески старается исправлять ее.

– Но я могу вас заверить, что в тот день никто даже не улыбнулся при его появлении. Тем более, что в четырех шагах позади него шествовала его тетка Маргарита Австрийская. Вид этой толстушки с высоким стоячим воротником вовсе не располагал к веселью! Намного приятнее оказалось на кухне, где шутки и пересуды вспыхивали по каждому поводу. Конечно, если эти апартаменты можно назвать кухней! Принц взялся накормить весь свой двор, и для этого пришлось занять целый дворец, стоящий неподалеку от герцогского. В нем насчитывалось шесть залов, и в каждом было по два камина, в которых могли жариться три быка одновременно, что, впрочем, и происходило, когда я туда вошел.

В этот вечер пять сотен приглашенных собирались пировать на приеме, который должен был продлиться далеко за полночь. Главный пирожник Жан ле Вассер оказался толстым весельчаком, весьма бойким на язык. Поскольку меня привел туда Жоскен, фривольные куплеты которого распевала вся кухня, – тогда я еще не знал, что он их автор, – мне было немедленно обеспечено право на дружеское расположение. Я очень скоро узнал, о чем судачат в передней дамы Маргариты, вдовы Филиберта Савойского, по которому она продолжала носить траур, выражавшийся в буйстве темных кружев и горностаевой мантии.

«Похоже, что сегодняшний вечер уже принес ей утешение», – шепнул ле Вассер, ткнув меня под локоть и указав на проходившую вдалеке пышную блондинку, также одетую в черное.

«Кто это?»

«Дама Лаодамия, ее наперсница, ее сердечный друг и подушка для горестных слез…»

«Ага, даже две подушки, да еще какие пышные – есть на чем упиваться своей печалью, не забывая снимать нагар со свечи!», – прошептал мне на ухо поваренок, поглаживая воображаемые груди.

«И все это на глазах у своего беспокойного зелененького любовника!»

Я ни черта не понимал. Мне объяснили, что имеется в виду ее обожаемый попугай, воспетый в стихах поэтом Лемэром Бельгийским.

«Ну, конечно, сколько бы они ни напускали на себя строгости и аскетизма, они вовсе не скучают, наши господа! Все это только видимость, а на уме у них одно распутство… вот как с тобой!»

Я еще больше сконфузился и совсем притих. Вассер забеспокоился:

«Как? Разве маэстро Жоскен не сказал, в каком виде тебя подадут на стол, мой миленький?»

Я был так наивен, что подумал, будто они собираются зажарить меня на сковородке или насадить на вертел. Увы, я был не слишком далек от истины!

Сначала меня раздели. Потом выкрасили мне все тело золотой краской, смазали жиром волосы, вплели в них красные ленты и уложили их короной. К моей спине даже привязали крылья, но при этом ничем не прикрыли пах! Жоскен все не приходил, и мою роль объяснил мне Жан. Я должен был, в порядке дивертисмента, сидеть внутри пирога, имевшего вид здоровенной ажурной корки, из каждого отверстия которой торчало по фазану. Опорой для нее служили бычьи бока, а сверху, вместо крышки, были водружены шесть павлинов, нафаршированных и заново оперенных. Два лакея, одетые маврами, должны были откупорить это сооружение, откуда мне и следовало появиться. Когда все это обмазывали яичным белком, подоспел удрученный Жоскен.

«Я понимаю, малыш, это не похоже на простые сельские развлечения на берегах нашей Шельды. Но я обязан повиноваться. Лемэр Бельгийский слишком долго наставлял меня по части десертов и интермедий. Ему требуется миленькое сопрано для поздравительного приветствия Карлу. Ты споешь песню Дюфаи «Добрый день, добрый месяц и год». Ты ее знаешь, это простенькая песенка, но ты из нее сделаешь чудо, figlio mio, …о-ох!»

Зарыдав, он схватил меня в объятия и так долго целовал, что успел измазать свой полукафтан золотой краской. На мои глаза тоже навернулись слезы. Грустные мысли одолевали нас обоих.

«Маэстро Жосс, что вас так мучает? Вы собираетесь меня покинуть?»

«Нет, малыш, нет, не беспокойся! Это пустяки, это просто волнение, оттого, что я вижу тебя при большом дворе, волнение и сожаление…»

Занимаясь моим нарядом, поварята успели запугать меня жуткими историями о мальчиках, которые слишком долго просидели без воздуха, закупоренные в подобных блюдах, а потом их находили там мертвыми. С такими вот опасениями я съежился в сырой темноте этого съедобного жилища, стараясь не помять свои крылья о его губчатые стенки. Вначале я подумал, что задохнусь в нем. Но пирожник предусмотрительно оставил под перьями щели для доступа воздуха. Прошло довольно много времени, прежде чем все сооружение наконец сдвинулось с места, подхваченное стольниками, которых я узнал по колпакам.

Мне навстречу приближался шум празднества. Страха больше не было. Теперь я весь трепетал от желания поскорее исполнить свою роль. Мне удалось просунуть палец в щель и расширить ее, чтобы лучше видеть зал, освещенный пирамидами свечей. В нем было множество людей, и наряды казались еще более роскошными, чем прежде. Когда меня, то есть пирог со мной внутри, поставили перед помостом для великих герцогов, трубы и крумгорны зазвучали с такой мощной силой, что самого Господа Бога вряд ли удалось бы здесь услышать, вздумай он пукнуть.