Mille regrets

Borel Vincent

Лежащий на меди кристалл отбрасывал тысячи лучей и был подобен оси, вокруг которой кружил канон нашего рондо. Когда мелодия, воодушевленная благоговением, которое она вызывала в толпе при каждом усиленном ее повторении, наполнялась другими словами, люди начинали креститься и становиться на колени.

Жоскен подводил нас к латинскому Credo. Едва солнце достигло зенита и луч, отраженный камнем, осветил все наши девять лиц, мы грянули Символ Веры, вспыхивая трижды тремя голосами в пламени Параклита[23]:

«Et in Spiritum Sanctum, Dominum et vivificantem : qui ex Patre Filioque procedit[24]»

По волшебству музыки – или небесного огня? – мирская песня стала основанием для ослепительной мессы, освященной лазурью небес, не запятнанных ни единым облачком. Даже птицы смолкли. Когда это светское Credo отзвучало, пронесся гул одобрения, и лишь его эхо отразила высокая вода разлившейся реки. Да, это был поистине странный полдень, священный и, вместе с тем, почти еретический, когда мы сымпровизировали этот канон на девять голосов, соединенных вокруг светоносного камня.

Увы, очень скоро во все пределы разнесся слух о чудодействе Жоскена и маленького Николаса, обладателя золотого голоса. А чего же еще мой учитель, воодушевленный праздником в честь своего ars perfecta, мог ожидать? Что такой день останется в тайне, без последствий? Бедняга, как же он был наивен, мой приемный отец!

Николь в бешенстве сплевывает на палубу и продолжает свое повествование. Галерники, не отрываясь, смотрят ему в рот. Содимо в том числе.

– В последовавшие за тем недели разнообразные посланцы сменяли друг друга у наших дверей. Всегда с одной и той же просьбой – принять приглашение для замечательного мальчика спеть то на освящении церкви в Генте, то на празднике Успения Богоматери в храме Гроба Господня в Брюгге, а то еще и на вечерне для монахинь Ипрского монастыря. Но всякий раз Жоскен отклонял приглашение, ссылаясь на насморк и простуду у своего вундеркинда. Эти оправдания плохо вязались с серединой лета. До глубокой осени мой дорогой учитель продолжал раскаиваться в том, что позволил себе выставить меня напоказ. Однако, сколько бы он ни отказывался от приглашений всевозможных каноников и епископов из дальних мест, это неминуемо должно было закончиться тем, что в Конде-на-Шельде заявится посланец, которого он более всего опасался. В начале декабря он прибыл верхом на лошади, покрытой алой попоной, с подвешенной к недоуздку эмблемой Золотого руна – прославленного рыцарского ордена великих герцогов Бургундских.

Такому посланцу не отказывают. Он привез письмо весьма любезного, но категорического содержания, от Вильгельма де Круй, опекуна и воспитателя юного Карла Люксембургского, с приглашением для господина Жоскена и его питомца на торжества, предстоящие в Брюсселе, по случаю празднования совершеннолетия и освобождения из-под опеки названного Карла. Это достопримечательное событие будет ознаменовано большими приемами, банкетами и дивертисментами, чтобы самым достойным образом отпраздновать вступление во владение своими землями наследного принца, сына Филиппа Красивого и Хуаны Безумной, внука императора Максимилиана Габсбургского и Марии Бургундской, то есть потомка по прямой линии самого Карла Смелого.

«Ваше искусство, господин Жосс, там будет оценено по достоинству! – многозначительным тоном произнес посланец, вручая Жоскену крупный как орех бриллиант, – как и плоды ваших трудов, о которых идет добрая слава», – добавил он, внимательно посмотрев на меня.

Я был на седьмом небе от счастья, а Жоскен в отчаянии. Он проклинал бриллиант вместе со всеми своими кристаллами. Эделина тоже ходила с кислой миной. Я совершенно не понимал, почему столь необыкновенное предложение повергло их в такое уныние. У меня было впечатление, будто они дежурят возле покойника. Увы! если бы я знал, я расстроился бы не меньше их и постарался бы как можно скорее сбежать.

Мы отправились в Брюссель накануне 4 января 1515 года. Никогда ранее моим глазам деревенского мальчишки, подобранного в канаве, а потом запертого в теплой клетке ученичества и окруженного заботой и вниманием, не доводилось видеть шумный город, охваченный веселой суетой приготовлений к встрече своего принца. Повсюду устраивались балаганные подмостки и возводились триумфальные арки для торжественного прохода Карла и его кортежа. Мы прибыли на рассвете и въехали в городские ворота одновременно с полными возами зеленых веток, которые предназначались для украшения улиц и резных балконов на фасадах дворцов. В их окнах в ожидании зрелища, словно жемчужины в оправе, уже красовались нарядные дамы. Здесь и там разыгрывались сценки – то из мистерий на тему Страстей Господних, то из античных мифов.

Вы знаете, наверное, что наш нынешний император, как и все герцоги Бургундские, его предки, со времен Филиппа Доброго находятся под двойным покровительством – Гедеона[25] и Ясона, чьи судьбы отмечены печатью Золотого руна. Поэтому множество сценок, как из Писания, так и из древности, представляли деяния и подвиги этих героев. Тут был Гедеон у фисташкового дерева Офры, собирающий посланную Богом живительную росу; там – свадьба Ясона с царевной Медеей; чуть дальше – жертвоприношение божественного агнца для умилостивления ангела Господня; и еще битва Ясона со змеем на острове колхов. Корабль аргонавтов занимал целую площадь. По соседству гильдия кожевников разместила амфитеатром двенадцать колен Израилевых. Яркими красками расписывали портал церкви святой Гудулы, подкрашивали статуи святых на перекрестках и вывески лавок и мастерских. А под подмостки закатывались огромные пивные бочки с краниками, чтобы бесплатно поить народ Фландрии и Брабанта, пока он не наполнит пивом свои животы – известно, что пристрастие к этому напитку у моих земляков превышает возможности их желудков. Королевская щедрость!

По прибытии к воротам Куденбергского герцогского дворца Жоскен был встречен раздатчиком хлеба их высочеств. Он быстро провел нас через парк, в котором резвились лани, кролики, павлины и фазаны. В центре парка стояло сооружение, ощетинившееся гаргульями, свинцовыми флажками и таким количеством фантастических флюгеров, что мне показалось, будто на крышу взгромоздили целый птичник. Из окон было вывешено множество драпировок и ковров, которые почти скрывали от глаз каменные стены.

На стрельчатых сводах зала пламенели хоругви бесчисленных территорий и городов, принадлежащих герцогам Бургундским, графам Фландрским, Брабантским и Геннегауским. Под ними разворачивалось действо, в котором участвовали благоговейно почтительные или напыщенные кравчие, стольники и шталмейстеры, конюшие, пажи, копьеносцы, капитаны и придворные лучники. Сменяли друг друга ткани, розовый шелк красотою спорил с лазоревым бархатом, а куний мех с леопардом; шитые золотом и серебром прорези для красных камзолов с вышитыми на сотни манер буквами для девизов, нашивок в форме медальона и головных уборов; а также колпаки, береты и дурацкие круглые шапки по тогдашней моде.

Каждый репетировал свою роль на предстоящем торжественном приеме посреди безмолвной пантомимы, где манекены высокородных персон, уехавших в этот час на охоту, были бережно расставлены со строжайшим соблюдением этикета. Подстриженный в скобку человек в кольчуге поверх черной фуфайки, расшитой драконами, и с надетой на шею цепью с орденом Золотого Руна пристальным и жестким взглядом наблюдал за тем, как слуги ставили и уносили приборы, останавливались и передвигались, как по струнке, от сервировочного стола, широкого как алтарь и заставленного кубками из позолоченного серебра, к обеденным столам. Перед этой выставленной напоказ роскошью располагался высокий помост для герцогской семьи, а над ним, наподобие усыпанного звездами неба, навес из серебристого полотна с вытканными на нем единорогами.

Орлиный взгляд принадлежал обер-камергеру Вильгельму де Круй. «Самый могущественный человек в этом мире после высокородной дамы Маргариты и ее племянника Карла», прошептал мне Жоскен. Обер-камергер поманил нас пальцем, чтобы мы приблизились. Учитель взял меня за руку и подвел к этому важному господину, предварительно шепотом дав совет: « Опусти глаза и никогда не смотри в лицо тем, у кого большая власть. Здесь чаще раздают удары, чем милости».

«Маэстро Жосс, приятно, наконец, видеть вас! Вы ответили на приглашение их милостей. Они этому очень рады. Так вот он, этот мальчуган, о котором говорил нам Пьеррон де Ла Рю? Велите ему поворотиться, чтобы я мог разглядеть его со всех сторон… Превосходно! Он будет великолепно смотреться в пироге на десерт. Быстро отведите его на кухню и поручите заботам мэтра Жана ле Вассера, пирожника. Вы уже виделись с Лемэром?»