Mille regrets
Шрифт:
– Что и должно было случиться. Франциск I – слишком неаккуратный плательщик, – замечает Дамиан.
– Говорят, у него гнилой член! Мой бывший господин его исповедовал и… ну понял это по его жалкому виду! – посмеивается Алькандр.
Взаимные предательства, не прекращающиеся между королем Франции и императором, использующими для этого подставных военных, стали модной темой для разговоров, как, впрочем, и неприятный французский недуг – или итальянский, кто теперь разберет, – который прицепляется к мужскому члену крепче, чем «морское блюдце»[8] к скале, и поражает каждую десятую распутницу
– Не более гнилой, чем передний хвостик Барбароссы, – развивает тему Содимо. – Это болезнь сатаны. А он и есть сатана!
– Да? Не более, чем ваш Папа, который тебя продал сюда, скотина! – заводится Гаратафас.
– Заткнись, нечестивый пес! – вопит Алькандр.
Одной рукой турок погружает его голову в воду. В отместку Алькандр вцепляется под водой в его член.
– На помощь!
– На турка!
– Ну, хватит, им пора умолкнуть! – ворчит дон Альваро. – Амедео, вели всем подняться на борт, похоже, они достаточно освежились, мои голубчики!
Как лицемерие и интриги царят в высоких сферах, так глубоко внизу прячутся свои маленькие тайны и совершаются вероломные предательства. Окружающим в диковинку обычай капитана никогда не снимать сапоги, но не менее странно, что Николь Гомбер, необычайно толстый певчий Карла-Квинта, никогда не расстается с набедренной повязкой – куском грязного льна, который служит галерникам штанами. Даже в воде он стыдливо заботится о том, чтобы эта тряпка оставалась на месте, что приводит взрослых мужчин в мальчишеский восторг и располагает к сомнительным шуточкам. И уж эту-то тайну нахальные и скучающие от безделья каторжники непременно должны разоблачить.
Едва Николь берется руками за веревочную лестницу, чтобы втащить на борт свое жирное тело, подобное нагромождению спасательных кругов, ожидающий сзади Содимо срывает тряпку с его внушительных ягодиц. Но вместо хохота заговорщиков, ожидающих развязки грубого фарса, раздается вопль, в котором отвращение перемешано с ужасом. Ибо в том месте, где должны располагаться детородные органы, у бедняги оказываются безобразные шрамы. То есть, яички полностью отсутствуют, а в безволосом паху болтается подобие дождевого червя, более тщедушное, чем пипка ребенка.
Тучный певец наливается дикой яростью. Непристойно выгнувшись, он поворачивается животом к тем, кто еще в воде, широко расставляет ноги и демонстрирует свои чудовищные стигматы.
– Вам очень хотелось узнать? Ну что ж, смотрите! Рассмотрите, как следует, раз представился случай, и раззвоните об этом повсюду. Да-да, я скопец! Кастрированный как каплун на птичьем дворе! Однако я кастрат двора Бургундского и стал таковым по воле тетки нашего императора, Маргариты Австрийской, будь она проклята, эта потаскуха!
Оказавшись на палубе, он, не прикрываясь, пробегает по ней – пусть все любопытствующие увидят, каким позором отмечено его тело. Но никто уже не смеется. Он страшен, его сотрясает пронзительно-визгливый хохот, никому не хочется оказаться на его пути, и все уступают ему дорогу во время его безумной пробежки от кормовой рубки к носу корабля. Как он, однако, проворен, этот толстяк, несмотря на свою рыхлость! Он перепрыгивает
Чтобы остановить его, понадобилась вся профессиональная хитрость Аугустуса. Рулевой, качнув корабль коротким поворотом штурвала, направляет бегущего прямо под сеть. Ослепленный яростью Николь не замечает ее. Верша падает, и тщетные попытки освободиться быстро превращают певчего в гигантскую сардельку, бессмысленно извивающуюся на планшире. Удар по затылку довершает дело.
И тогда Гаратафас раздвигает толпу сгрудившихся людей. Обомлевшие, они наблюдают, как без малейшей дрожи в атлетических мускулах, достойных резца Микеланджело, он вскидывает себе на плечи эту человеческую тушу и с необычайной осторожностью опускает ее на палубу, проследив, чтобы ни голова, ни ноги Гомбера не ударились об узкий трап.
Столь благоговейное обращение с грудой жира развязывает змеиный язык Содимо ди Козимо:
– Турки – большие ценители по части кастратов. Этот, похоже, нашел себе милашку!
– Чтобы забить ей! – добавляет Алькандр, приветствуя турка и певца непристойными жестами.
Гаратафас не отвечает. Он укладывает Николь на ближайшую скамью для гребцов, со стремительностью кошки прыгает на Алькандра, хватает его за голову и впечатывает ее в лицо Содимо. Последствия страшного удара чудовищны – у художника расквашен нос, а его выбитые зубы впечатались в лоб педераста. Содимо вопит, обливаясь кровью, под оглушительный хохот гребцов, тотчас перенацеливших на него отточенные сальные шуточки.
– А турок неплохо тебя отдолбал! Вы получили удовольствие, мадемуазель кисточка?
– Не зайдешь ли и ко мне вечерком? Давненько моему птенчику не доставалась самочка!
Длинная плеть Амедео, из бычьих жил, с треском щелкает о палубу. Спины пригибаются, языки прячутся за плотно сжатыми зубами.
– Молчать! Тихо! Так тебе и надо, Содимо, сам напросился. Будешь знать, как выплевывать свой яд на кого ни попадя. Надеюсь, теперь мы тебя не скоро услышим! А ты, Гаратафас, останешься на три дня без еды. Здесь я вершу суд, на этой галере! А ты сидишь на веслах и повинуешься! И благодари твоего вонючего бога за то, что он послал тебя сюда, а не на галеру венецианцев. Там за подобный акт сострадания тебе пришлось бы разделить участь Гомбера!
Певчий открывает глаза и видит над собой улыбающееся лицо турка, который, не спуская с него глаз, распутывает сетку. Николь испуганно дергается, но рука Гаратафаса спокойно ложится на его плечо.
– Тише, друг, тише! Все позади. Теперь, когда они в курсе, тебя никто больше не тронет. Да и я не собираюсь тебя съесть, слишком уж ты похож на борова, а это не мое меню!
И Гаратафас заливается добродушным смехом. Освобожденный от пут Гомбер уже может приподняться на локте. Он видит окруживших его гребцов, внимательно и боязливо разглядывающих его. Стоящий ближе всех Вивес держит в руках тряпку, служившую Гомберу набедренной повязкой. Он не решается ее протянуть ему.