Mille regrets
Шрифт:
– Что и должно было случиться. Франциск I – слишком неаккуратный плательщик, – замечает Дамиан.
– Говорят, у него гнилой член! Мой бывший господин его исповедовал и… ну понял это по его жалкому виду! – посмеивается Алькандр.
Взаимные предательства, не прекращающиеся между королем Франции и императором, использующими для этого подставных военных, стали модной темой для разговоров, как, впрочем, и неприятный французский недуг – или итальянский, кто теперь разберет, – который прицепляется к мужскому члену крепче, чем «морское блюдце»[8] к скале, и поражает каждую десятую распутницу во всех борделях от Кадиса до Салоник.
– Не более гнилой, чем передний хвостик Барбароссы, – развивает тему Содимо. – Это болезнь сатаны. А он и есть сатана!
– Да? Не более, чем ваш Папа, который тебя продал сюда, скотина! – заводится Гаратафас.
– Заткнись, нечестивый пес! – вопит Алькандр.
Одной рукой турок погружает его голову в воду. В отместку Алькандр вцепляется под водой в его член.
– На помощь!
– На турка!
– Ну, хватит, им пора умолкнуть! – ворчит дон Альваро. – Амедео, вели всем подняться на борт, похоже, они достаточно освежились, мои голубчики!
Как лицемерие и интриги царят в высоких сферах, так глубоко внизу прячутся свои маленькие тайны и совершаются вероломные предательства. Окружающим в диковинку обычай капитана никогда не снимать сапоги, но не менее странно, что Николь Гомбер, необычайно толстый певчий Карла-Квинта, никогда не расстается с набедренной повязкой – куском грязного льна, который служит галерникам штанами. Даже в воде он стыдливо заботится о том, чтобы эта тряпка оставалась на месте, что приводит взрослых мужчин в мальчишеский восторг и располагает к сомнительным шуточкам. И уж эту-то тайну нахальные и скучающие от безделья каторжники непременно должны разоблачить.
Едва Николь берется руками за веревочную лестницу, чтобы втащить на борт свое жирное тело, подобное нагромождению спасательных кругов, ожидающий сзади Содимо срывает тряпку с его внушительных ягодиц. Но вместо хохота заговорщиков, ожидающих развязки грубого фарса, раздается вопль, в котором отвращение перемешано с ужасом. Ибо в том месте, где должны располагаться детородные органы, у бедняги оказываются безобразные шрамы. То есть, яички полностью отсутствуют, а в безволосом паху болтается подобие дождевого червя, более тщедушное, чем пипка ребенка.
Тучный певец наливается дикой яростью. Непристойно выгнувшись, он поворачивается животом к тем, кто еще в воде, широко расставляет ноги и демонстрирует свои чудовищные стигматы.
– Вам очень хотелось узнать? Ну что ж, смотрите! Рассмотрите, как следует, раз представился случай, и раззвоните об этом повсюду. Да-да, я скопец! Кастрированный как каплун на птичьем дворе! Однако я кастрат двора Бургундского и стал таковым по воле тетки нашего императора, Маргариты Австрийской, будь она проклята, эта потаскуха!
Оказавшись на палубе, он, не прикрываясь, пробегает по ней – пусть все любопытствующие увидят, каким позором отмечено его тело. Но никто уже не смеется. Он страшен, его сотрясает пронзительно-визгливый хохот, никому не хочется оказаться на его пути, и все уступают ему дорогу во время его безумной пробежки от кормовой рубки к носу корабля. Как он, однако, проворен, этот толстяк, несмотря на свою рыхлость! Он перепрыгивает через весла и снасти, хватается за рею и раскачивается над волнами, затем подтягивается на руках и съезжает прямо на конвойного. От страха оказаться раздавленным, тот роняет свою короткую шпагу. Николь подхватывает ее, и положение становится опасным.
Чтобы остановить его, понадобилась вся профессиональная хитрость Аугустуса. Рулевой, качнув корабль коротким поворотом штурвала, направляет бегущего прямо под сеть. Ослепленный яростью Николь не замечает ее. Верша падает, и тщетные попытки освободиться быстро превращают певчего в гигантскую сардельку, бессмысленно извивающуюся на планшире. Удар по затылку довершает дело.
И тогда Гаратафас раздвигает толпу сгрудившихся людей. Обомлевшие, они наблюдают, как без малейшей дрожи в атлетических мускулах, достойных резца Микеланджело, он вскидывает себе на плечи эту человеческую тушу и с необычайной осторожностью опускает ее на палубу, проследив, чтобы ни голова, ни ноги Гомбера не ударились об узкий трап.
Столь благоговейное обращение с грудой жира развязывает змеиный язык Содимо ди Козимо:
– Турки – большие ценители по части кастратов. Этот, похоже, нашел себе милашку!
– Чтобы забить ей! – добавляет Алькандр, приветствуя турка и певца непристойными жестами.
Гаратафас не отвечает. Он укладывает Николь на ближайшую скамью для гребцов, со стремительностью кошки прыгает на Алькандра, хватает его за голову и впечатывает ее в лицо Содимо. Последствия страшного удара чудовищны – у художника расквашен нос, а его выбитые зубы впечатались в лоб педераста. Содимо вопит, обливаясь кровью, под оглушительный хохот гребцов, тотчас перенацеливших на него отточенные сальные шуточки.
– А турок неплохо тебя отдолбал! Вы получили удовольствие, мадемуазель кисточка?
– Не зайдешь ли и ко мне вечерком? Давненько моему птенчику не доставалась самочка!
Длинная плеть Амедео, из бычьих жил, с треском щелкает о палубу. Спины пригибаются, языки прячутся за плотно сжатыми зубами.
– Молчать! Тихо! Так тебе и надо, Содимо, сам напросился. Будешь знать, как выплевывать свой яд на кого ни попадя. Надеюсь, теперь мы тебя не скоро услышим! А ты, Гаратафас, останешься на три дня без еды. Здесь я вершу суд, на этой галере! А ты сидишь на веслах и повинуешься! И благодари твоего вонючего бога за то, что он послал тебя сюда, а не на галеру венецианцев. Там за подобный акт сострадания тебе пришлось бы разделить участь Гомбера!
Певчий открывает глаза и видит над собой улыбающееся лицо турка, который, не спуская с него глаз, распутывает сетку. Николь испуганно дергается, но рука Гаратафаса спокойно ложится на его плечо.
– Тише, друг, тише! Все позади. Теперь, когда они в курсе, тебя никто больше не тронет. Да и я не собираюсь тебя съесть, слишком уж ты похож на борова, а это не мое меню!
И Гаратафас заливается добродушным смехом. Освобожденный от пут Гомбер уже может приподняться на локте. Он видит окруживших его гребцов, внимательно и боязливо разглядывающих его. Стоящий ближе всех Вивес держит в руках тряпку, служившую Гомберу набедренной повязкой. Он не решается ее протянуть ему.