Милочка Мэгги
Шрифт:
– Да?
– Я жила здесь, когда была маленькой.
– Да неужто? Ну так сейчас дом принадлежит италийцу, но мастерская – моя.
– Неужели?
– Видите вывеску «Фид и Сын»? Так вот он, сын. Фид Сын, – мужчина положил руку мальчику на плечо, не скрывая гордости. – Приучаю его к делу с самого детства. Тогда из него выйдет толк.
– Понятно.
– Ну, будьте как дома. Можете все тут осмотреть, – он вернулся к прерванному занятию.
– А где спал папа? – поинтересовалась Милочка Мэгги.
– Вон там, наверху. Видишь то маленькое окошко? Откуда торчат трубы.
– Ого!
– Конечно,
– А где то… те кусты бульденежа во дворе, про которые ты рассказывала?
– Наверное, кто-то их срубил.
– Как хорошо, что я никогда здесь не жила.
– Отчего же, Милочка Мэгги? Это был очень хороший дом, пока его не перестроили под сдачу внаем. Когда-то давно мне нравилось здесь жить. Летом в нем было темно и прохладно, а зимой – светло и тепло.
– А зачем вы все уехали, если здесь было так хорошо?
– Потому что твой дедушка умер.
– А почему он умер?
– Милочка Мэгги, не начинай! Пришло его время, вот и умер.
– Папа говорит, что он умер от страха.
– Твой отец не это имел в виду.
Мэри понимала, что это был удобный случай рассказать дочери про деда. Но как она могла рассказать ей, что ее дед был вором? И был ли он вором на самом-то деле? Всех, кто пошел под суд, оправдали. И политики продолжали заниматься ровно тем же самым.
«Нет, ни к чему усложнять ей детство такими рассказами. Раз Патрик до сих пор ничего не рассказал, то и потом не станет. Вот вырастет и сама все узнает. К тому времени его преступления – если это действительно были преступления – не будут казаться такими тяжкими, все быльем порастет».
– Так от чего же он умер?
– От того, от чего мы все когда-нибудь умрем. У него остановилось сердце.
– Как хорошо… не то, что он умер, – быстро поправилась Милочка Мэгги. – Я хотела сказать, что так хорошо, что мне не нужно жить здесь. Мне нравится наш дом, там, где мы живем сейчас. И мне не важно, богатый он или бедный.
«Как хорошо, что она успокоилась, – подумала Мэри. – Может, теперь она больше не будет везде вставлять относительно».
– Конечно, – небрежно бросила Милочка Мэгги, – это все относительно.
Глава пятнадцатая
За пятнадцать с чем-то лет, прошедших с приезда Патрика Денниса Мура в Америку, вокруг многое изменилось. Конка уступила место трамваям. Паромы через Ист-Ривер практически исчезли, не выдержав конкуренции с метро, которое, заползая на Уильямсбургский мост, превращалось в надземку. Автомобили перестали быть в диковинку, хотя некоторые не особо продвинутые ребятишки по-прежнему кричали им вслед: «Ты забыл лошадь!», и все пешеходы очень радовались, когда машина ломалась посреди улицы. Большинство магазинов классом повыше спилили газовые рожки и установили электрическое освещение. В некоторых кондитерских появились телефоны, с которых можно было связаться с нужным абонентом, набрав «центральную». Еще по району бродил какой-то сумасшедший, который заявлял, что недавно сидел в темной комнате и смотрел на картинки, которые двигались по простыне. Сочинители популярных песенок не преминули вставить все эти нововведения в свои творения и создали новый фольклор.
«Летит Джозефина В крылатой машине…»Или:
«Садись, Люсиль, В мой веселый «Олдсмобиль».Или еще:
«Позвони мне вечерком, Полежим с тобой вдвоем».Да, перемен было много. Но сам Пэтси не менялся, разве что стал слишком стар для того, чтобы зваться «Пэтси», и те немногие, кому приходилось с ним разговаривать, обращались к нему «Пэт». Он курил свою трубку с коротким широким черенком вверх ногами, и это делало его в своем роде оригиналом. А курил он ее так для того, чтобы ветер не задувал искры ему в глаза и чтобы в дождь табак оставался сухим.
Его прозвали «Глухой Пэт», потому что он никому и ничему не уступал дорогу. Вагоновожатые наступали на педали гонга, водители сжимали резиновые груши сигнальных рожков или вращали ручки клаксонов, велосипедные звонки заходились в тренькающей истерике, извозчики сыпали руганью, а пешеходы угрожали подать на муниципалитет в суд, потому что Пэт обметал их пылью, когда они переходили улицу. Но он ни на кого не обращал внимания, притворяясь, что ничего не слышит, и не двигался с места, не закончив чистить намеченный участок.
Люди говорили друг другу: «Однажды его собьют».
Ответом обычно было: «Будем надеяться».
Иногда, в безмятежные часы перед летним закатом, когда на одной из вверенных Пэту улиц играл немецкий оркестр, он прислонял метлу к стене и останавливался послушать. Оркестр играл немецкую мелодию, потом песню, популярную на неделе, а потом неизменно следовала ирландская. Если мелодия попадалась бойкая и ритмичная, Пэтовы ноги в тяжелых рабочих ботинках начинали подергиваться, в уме возникала танцевальная фигура, и он снова вспоминал графство Килкенни.
Однажды в группе детворы, бежавшей за оркестром от квартала к кварталу, оказалась Милочка Мэгги. Пэт наблюдал, как его дочь вальсирует с другой девочкой.
«Она им всем фору даст», – подумал он в приливе гордости.
После навязшего в зубах заунывного «Голубого Дуная» дети сгрудились вокруг музыкантов, требуя «Рози О’Грейди». Когда оркестр сдался, они встали в круг и вытолкнули Милочку Мэгги в середину. Стоило ей поймать ритм, как она принялась отплясывать в одиночку, отбивая беззвучную чечетку. У Пэта трубка чуть не выпала изо рта, до того он был поражен.
«Откуда это у нее? – озадачился он. И тут же решил: – От меня. Но кто ее научил? – Он понаблюдал за дочерью. – Да я сам бы не смог лучше».
Она приподняла юбки, показав рюшечки панталон. Проходившие мимо мальчишки остановились, уставились на нее, пошептались и тихо засмеялись. Пэт швырнул метлу на землю и украдкой подошел к танцующим. Увидев его, Милочка Мэгги широко ему улыбнулась.
– Иди домой, – скупо выдавил Пэт.
Милочка Мэгги вскинула голову, тряхнув челкой, положила руки на бедра и затанцевала прочь от отца. Тот последовал за ней внутрь круга, поймал и отшлепал. Отшлепал на виду у всех подруг.