Милые семейные разборки
Шрифт:
— Угу, — кивнула я. — В ночные клубы для толстосумов небось не шастают. А там не безобидная травка, а кое-что покруче.
— Во-во, — подтвердил Эдик. — Заплатил, и отвалят. Не то что тут.
— Я вот ни разу не кололась и не собираюсь, — твердо заявила я. — На иглу садиться стремно, да и дорого. Не в кайф, короче.
— Согласен.
— Да и женщинам как-то западло. Твоя подружка небось не колется?
— Да ты что! — рассмеялся Эдик. — Она у меня смирная, из хорошей семьи.
Последнюю фразу мой собеседник произнес с явным оттенком сарказма.
— Ну и хорошо, что не колется.
— Да ты что? — удивился Эдик. — И что же, хорошо играют?
— Отпад, — заверила его я. — Смысл такой — снять напряг. И мышечный, и эмоциональный, и ментальный. В кино такое делал Вернер Херцог. У него в «Стеклянном сердце» все актеры под гипнозом. Но «Театр марихуаны» все равно отпаднее. Кстати, я была в вашем драматическом третьего дня, «Трех сестер» смотрела. Очень даже ничего. Особенно Петровская. Я о ней еще в Москве слышала. И, кстати, от актеров-марихуанщиков.
— Иди ты! — восхитился Эдик. — А она как раз и есть мамаша моей подружки.
— Класс! — «восхитилась» я. — Я все собираюсь ей привет передать от москвичей, да вот как-то не получается со временем.
— А пошли к Таньке домой! — тут же предложил Эдуард. — Посидим, подождем, пока спектакль кончится. Черт, слушай, уже ведь шесть, да?
— Почти. Еще пятнадцать минут, — сказала я, взглянув на настенные электронные часы, прикрепленные над витриной стойки.
— Танька должна была за мной заскочить в половине, — озабоченно сказал Эдик. — Странно, обычно она никогда не опаздывала. Давай сами завалимся? Если гора не идет к Магомету…
У двери квартиры Петровских Эдуард позвонил три раза условленным звонком: короткий — длинный — короткий. Но никто не спешил открывать.
— Что за херовина? — уже не скрывая волнения, обернулся ко мне Эдик. — Если что, она обычно звонит в бар и говорит, что задержится. У нее точность почти немецкая, блин. Ну я прям не знаю, что и делать.
— А тут вроде не заперто. — Я нажала ручку двери, и та послушно распахнулась.
В гостиной нас ожидало дикое зрелище — Таня сидела посреди комнаты, опустив левую руку в таз с водой. Из ее разрезанной вены медленно струилась темная кровь.
Рядом с девушкой на ковре валялось лезвие бритвы.
— Танька! — заорал Эдик, бросившись к ней. — Что ты наделала, дура!
Девушка ничего не ответила, только слегка покачнулась. Ее лицо было мертвенно-бледным. Рот выдавил жалкую улыбку, а глаза закатились.
Таня рухнула на пол, разбрызгивая кровь по ковру. Ее волосы разметались вокруг головы, а из груди вырвался сдавленный стон.
— «Скорую»! — кинулся Эдик к телефону. — Господи, только бы успели!
— Не надо, — схватила я его за плечо и вырвала шнур из розетки. — Вот именно «Скорую» и не надо. Принеси-ка мне лучше полотенце из ванной.
— Да ты что, не видишь, что она умирает? — вопил Эдуард.
— Сколько ей лет? — спросила я, присаживаясь на полу возле распростертой девушки и поднимая ее руку вверх. — Шестнадцать-семнадцать?
— Семнадцать. С половиной, — проговорил Эдик, сморщив брови. — Но я не понимаю, при чем тут возраст. Зачем полотенце?
— В
— Вы уверены? — с надеждой спросил Эдик. — Она будет жить?
И он упал в кресло, содрогаясь от рыданий. Я сочувственно глядела на его ритмично вздрагивающие плечи. Истерика — вот что подчас выявляет подлинное лицо человека. В данном конкретном случае — любящего юношу, укрывающегося под маской разочарованного пижона.
Предоставив Эдику рыдать сколько ему влезет, я отправилась по квартире в поисках предсмертной записки. Раз уж человек решает покончить с собой и оставляет дверь открытой, как бы распахивая себе дорогу в смерть, то он наверняка должен оставить послание.
Действительно, на столе в комнате Тани лежал белый листок бумаги. Я внимательно изучила его содержание и даже прикусила губу. Черт, как же я такое прошляпила! Когда во время приема у Штайнера я следила за перекличкой взглядов, во мне даже ничего не шевельнулось!
«Предсмертное» письмо действительно производило шоковое впечатление.
«Мама, я решила уйти из жизни. Я больше так не могу», — писала Таня.
Некоторые строчки были густо зачеркнуты, видно, что девушка была, что называется, искренна в своем порыве и не заботилась о стиле — иначе составила бы два-три черновика, которые бы потом уничтожила, а любимая матушка ознакомилась с окончательным текстом, прочитав его над охладевшим телом дочурки.
«Не знаю, что со мной происходит. Все как во сне. Я люблю Эдика, но спала с Генрихом. Я знала, что предаю вас троих».
Слово «троих» было зачеркнуто, и вместо него вписано «двоих». Этот вариант тоже не устроил Таню, и она оставила пустое место.
«То, что произошло на приеме, — кара за мой грех. Я ухожу вместе с ним. Жалко тебя, Эдика и папу — я ему все рассказала. До встречи на небесах. Молись за меня почаще, мамочка».
И подпись.
«Вот такие пироги, — подумала я, пряча письмо в карман. — Какой, однако, любвеобильный был покойник! Недаром Нина так взвилась во время нашей встречи. Наверняка она уже знала про связь дочери со Штайнером. И фраза пьяного Петровского про страсти почище, чем у Шекспира, теперь тоже становилась понятной. Да-да, ведь именно об этом он говорил своей бывшей жене на приеме».
Я задумалась. Выходит, Вадим был уверен, что это Нина порешила спонсора-любовника, приревновав его к собственной дочери.
Нет, что-то здесь не вытанцовывается. Во-первых, самодельное взрывное устройство. Ну да, конечно, Нина могла купить его с рук. Но с какой стати выбирать именно такой способ?
И потом, ведь она действительно собиралась порвать с Генрихом и уехать вместе с дочерью из города! Перебраться в Москву и начать новую жизнь.
Значит, товарищ Петровский ошибается, и ему можно завязывать пить горькую, поскольку покрывать вину бывшей жены нет никакого резона. Она просто-напросто не убивала Генриха, вот и все.