Милый друг Натаниэл П.

Уолдман Адель

– Мне жаль.

Вместе с дыханием с губ сорвалось жидкое облачко пара.

– Я, наверно, тоже не была образцом. – Ханна вынула руки из карманов и обхватила себя за плечи. – Зла не держу. Я была без ума от тебя, но, думаю, это уже прошло. Продолжать смысла нет.

Нейт заерзал, почему-то почувствовав себя неуютно, словно у нее были основания злиться, хотя какие именно, сказать бы не смог. Он знал, что задел ее чувства, но почел нужным, следуя кодексу чести двадцать первого века, не показать этого, чтобы не

выглядеть самонадеянным или дерзким.

– Ты ж знаешь, я очень высокого о тебе мнения.

Ханна едва шевельнула бровями. Нейт и сам почувствовал, насколько банально прозвучали его слова.

– Что меня беспокоит, – сказала она немного погодя, – так это то, что вначале у тебя все было по-настоящему. Но потом… – она повернулась к нему: – Почему? Почему ты начал все это, если не был готов постараться в нужный момент? Постараться, чтобы у нас получилось?

Нейт с трудом удержался от вздоха. Начал все это? Ясно же, что начинали оба. Каждый приложил руку.

– Я старался.

– Неужели? Ты хоть раз задумывался, пусть даже на три минуты, в чем проблема и можешь ли ты сделать хоть что-то, чтобы исправить ситуацию? Такое впечатление, что тебе и терять нечего, как будто ты… посторонний и тебе все равно.

И зачем ему все это слушать? В миллионный раз. Одна и та же тема, с небольшими вариациями…

– У тебя всегда была твоя книга, – продолжала Ханна. – Что бы ни случалось между нами, на тебе это никак не отражалось, потому что самое главное – выход твоей книги. С ней соревноваться трудно.

– Хочешь сказать, это плохо? Что я думаю о своей книге?

– Нет! Конечно, нет. Я только хочу сказать, что был такой вот дисбаланс. И знать, что этот дисбаланс не в твою пользу, не очень приятно.

Может, стоит сказать, что ей следовало бы побольше думать о своей книге? Или это прозвучит слишком покровительственно? Бывает, что сохранить мотивацию нелегко – он знал по себе, – особенно, когда ты несчастен. Но он знал и кое-что еще – останавливаться, опускать руки нельзя. Надо пробиваться. Он пробился. Он работал над книгой даже в те дни, когда этого хотелось меньше всего.

Нет, лучше ничего не говорить.

За голыми деревьями виднелись палатки фермерского рынка, появлявшиеся в парке каждую неделю. В этот мрачный, серый день рынок напоминал какую-нибудь унылую восточноевропейскую деревню. Оттуда, от вытянувшихся в ряд и работающих на холостом ходу грузовиков, привозивших продукты и рабочих, доносился запах дизельного топлива. Нейту вспомнились хмурые воскресенья, когда он, еще ребенок, возвращался с родителями после посещения родственников в Нью-Джерси или румынских друзей, живших в пригороде Вашингтона. Сидя сзади, он смотрел в окно на бурые, безрадостные пейзажи, придавленный грустью, вызванной одновременно всем и ничем, общим ощущением жизни как чего-то гнетущего, пустынного, беспросветного…

В ближайшем

будущем его ждало одиночество. Он вспомнил тот вечер, когда они с Марком познакомились с Карой, то ощущение пустоты, что придавило его, когда он представил жизнь одиночки – с нескончаемым, беспрестанным флиртом и сопутствующими ему одиночеством и цинизмом.

– Иногда мне кажется, что я потерял что-то. Способность быть с другим человеком. Что-то такое, что было когда-то, – Нейт безрадостно рассмеялся. – Сказать по правде, мне чертовски хреново.

Ханна недоверчиво посмотрела на него:

– Даже не знаю, что на это сказать. А что ты хочешь услышать?

Ее тон царапнул Нейта.

– Неважно. Мне жаль себя. Это глупо.

Ханна закрыла глаза. А когда открыла, заговорила медленно:

– Мне кажется, тебе хочется думать, что твои чувства по-настоящему глубоки, как что-то серьезное, экзистенциальное. Но, по-моему, ничего особенного тут нет, все банально и избито. Есть парень, которому женщина интересна лишь до того момента, пока до него не доходит, что он ее подцепил. Он хочет лишь того, что невозможно получить. Везде одно и то же – страдания безмозглых болванов.

– Господи! Если ты намерена…

– Извини. Я резка, но ты уж потерпи. Если то, что ты говоришь, правда, если у тебя действительно какая-то проблема, то мне очень жаль. Я не могу просто сидеть и утешать тебя. Это почти то же самое, как если бы грабитель просил жертву посочувствовать ему из-за неконтролируемой тяги грабить, – она посмотрела, щурясь, в бледное небо. – Дай мне несколько лет, пока ты не окажешься на смертном одре, или что-то в этом роде.

Нейт невольно хмыкнул. И Ханна тоже. Глаза их встретились, и она улыбнулась – открыто и искренне, как старому боевому товарищу.

Он точно знал, что придет время, когда ему станет плохо и одиноко и больше всего будет недоставать общества Ханны, ее ума, тепла, чувства юмора, способности понять его. И тогда, вернувшись в пустую квартиру, он пожалеет об этом дне. Но он знал также, что во все другие вечера – скажем, сорок девять из пятидесяти, когда ему не будет так плохо, – он будет рад, что освободился от тяжелого бремени. От этой мысли ему снова сделалось не по себе.

– Знаю, во многом вина на мне. – Нейт грустно улыбнулся. – Серьезно.

– Старая песня: ах я бедный, несчастный… Какая ж я дурочка. Самое досадное – ты весь такой благородный, но только мне от этого ровным счетом ничего.

Он удивился, расслышав уже знакомые нотки горечи. Каждый раз, когда они, как ему казалось, оставляли упреки позади, она снова начинала злиться. И, похоже, конца и края этому не видно. А еще он проголодался – на завтрак толком и не поел – и начал замерзать.

– Думаю, нам пора.

Ханна отвернулась и кивнула. Волна рыжеватых волос взметнулась и опала.