Миниатюрист
Шрифт:
– Марин рассчитывает заполучить все, – говорит она. – Вы сами слышали. Как бы не так.
– Я ничего не знаю…
– Мой сахар гниет на Карибах в темных подвалах, миссис Брандт. Я вам рассказываю как подруге. Не допустите же, чтобы в новом году все досталось им. Вы меня слышите?
– Лийк…
Но та отходит так же быстро, как подошла. Потом вдруг оборачивается, словно пронзенная неожиданной мыслью.
– Лийк, с вами все в порядке? – спрашивает Нелла, не слишком рассчитывая на ответ. Однако та уже спешит к запасному выходу – ссутуленная, несуразная. И миг спустя исчезает за
Истории
– Хочу, чтобы Йохан вернулся домой. – Нелла сама не ожидала от себя таких слов.
Корнелия, делающая пирожки с фруктовой и ореховой начинкой в качестве компенсации за утрату Пибо и черствость Марин, улыбается, глядя на молодую хозяйку.
– Вернется, куда он денется. Вы уж подождите.
Не в силах больше молчать, Нелла рассказывает служанке про свою встречу с Лийк в Старой церкви, про то, как ее простая молитва о душе Пибо была истолкована этой ненормальной. Корнелии эта тема куда интереснее, чем туманные разговоры о миниатюристе. Вместо предположений и фантазий – конкретный орешек, который надо разгрызть. Лийк тоже проблема, но из плоти и крови.
Корнелия слушает ее, перетирая миндальные орехи и корицу, прежде чем обвалять все это в пшеничной муке.
– Там был еще кто-нибудь из знакомых? – спрашивает она.
– Нет, – утаивает правду Нелла.
Корнелия вздыхает, добавляя белый инжир в начинку.
– Эта Лийк, скажу я вам, сумасшедшая. Но голова у нее варит.
В сгущающихся сумерках Корнелия рассказывает молодой хозяйке историю отношений Марин и Лийк.
– Марин была еще совсем молоденькая, когда познакомилась с Гансом Меермансом. Он дружил с нашим хозяином, и оба работали клерками в Казначействе. Господину было восемнадцать, а Марин где-то одиннадцать.
– А Лийк говорила, что, когда им было по двадцать два года, они вместе плавали на судне.
– Ну да. Только их дружба началась гораздо раньше.
Нелла пытается представить себе золовку в одиннадцатилетнем возрасте, но у нее ничего не получается.
– Они познакомились на банкете, еще на Синтерклаас, – продолжает Корнелия. – Вот почему Марин его терпеть не может. Из-за воспоминаний. Отец нашего господина решил устроить ужин в холле. В старом доме, поменьше нашего. Пришли бродячие музыканты попытать счастье. С тромбонами, рожками и скрипками. Марин все танцевала и танцевала с Гансом Меермансом. А ему что? Одиннадцатилетняя девчонка. Никто. А он принц! Ох и хорош же был собой. Вы не смотрите, какой он сейчас. Жрет много, живот из рубашки выпирает.
– Откуда ты все это знаешь, Корнелия, тебя тогда еще и на свете не было!
Служанка недовольно цокает языком и коротко подводит черту своим разглагольствованиям:
– Да уж расщелкала. Невелика загадка.
– А Марин знает, что ты ее расщелкала?
Корнелия придвигает к себе миску с яблоками и начинает очищать их от кожуры. Каждое яблоко – одним движением ножа.
– А чего она ждет? – Служанка уходит от прямого ответа. – Вы ведь тоже хотите. Всем хочется развязать этот узелок. Вот и мы с Отто… посматриваем да послушиваем.
Корнелия излучает уверенность, а вот Нелла сомневается, что Марин вообще можно постичь, пусть даже с одной стороны. Тут тебе и любовная записка, и стручки с горошинами, и географические карты… а ее замкнутость, а жестокие слова вкупе с неожиданной щедростью. Ей кажется, что Марин утекает как вода сквозь пальцы, Йохан же во многом разъяснился, обрел вполне понятные очертания.
Корнелия рвется рассказать о своей хозяйке, даже просить не нужно. Нелла поглядывает на ее проворные руки и симпатичное мучное пятнышко на кончике носа. «Моя первая настоящая подружка», – думает она про себя. Пока та щебечет, у Неллы словно разрастается сердце в грудной клетке, уже нет сил терпеть, так бы и прижала к себе это дитя из сиротского приюта, чьи кулинарные таланты способны утешать близких.
Для Корнелии произнести это вслух значит придать истории осмысленность евангельского текста, упорядочить жизнь Марин, а стало быть, и собственную. Спору нет, она хорошая рассказчица. Нелла заслушалась. Живо представила себе танцующих и музыкантов, вдыхает запахи вина с корицей, имбирного хлеба и жареной свинины. Воздух пропитан любовным томлением – по крайней мере ожиданием чего-то такого и опасениями, с этим связанными, в силу молодости. Вознесясь к солнцу, можно и сгореть.
– Наш господин и Меерманс были хорошими друзьями, – рассказывает Корнелия. – Поэтому тот частенько захаживал. Но при всей взаимной симпатии парни были горячие, честолюбивые и постоянно ссорились. А Марин их мирила. Она называла их «икарами».
– Она и Меерманс любили друг друга? – перебила ее Нелла.
– Подожди, сейчас… – Корнелия перевела дыхание. – Парни были как дикие мустанги. Необъезженные. – Глаза у нее расширились. – А любовь… кто ж его знает? Девчонке-то было всего одиннадцать.
– Ну да, – соглашается Нелла. А сама думает про Отто, дрожащего на скамье в Старой церкви. И про свои неоформившиеся чувства к нему. Что-то вроде смутного влечения. Хотя ей самой уже почти девятнадцать, о любви, похоже, она знает не больше одиннадцатилетней. С годами не приходит уверенность, скорее еще больше сомневаешься. В твою жизнь постоянно вторгается чужой опыт.
– Через несколько лет наш господин ушел из Казначейства. – После паузы Корнелия выходит из некоторой задумчивости. – А Меерманс остался. К тому времени Марин уже было около пятнадцати, а этим по двадцать два. Родители у обоих умерли. Все трое часто виделись – танцы, застолья в гильдии и все такое. Марин танцевала только с Меермансом и своим братом.
В ответ на смех молодой хозяйки Корнелия удивленно поднимает бровь.
– Лийк ведь рассказала вам про то, как наш хозяин уплыл на корабле в Батавию.
– Ну да. – Нелла мысленно рисует картинки восточной страны: горячие пески, знойное синее небо, хрустящие ракушки… кровавые разборки. – Они уплыли вдвоем. Так сказала Лийк.
– Она соврала. Или это муж ей соврал.
– Но зачем ей…
– Вернувшись из плавания, господин пошел к Меермансу. – Корнелия подалась вперед. – И посоветовал ему поменять правила игры, объявить войну писакам в городской мэрии, вместо того чтобы им поддакивать. «Йохан, это неправильно, – сказала ему Марин. – Если ты у нас такой, это еще не значит, что всех надо равнять под себя».