Минин и Пожарский
Шрифт:
Со стен хорошо смотреть на Москву-реку.
На льду туши баранов, быков крепко приморожены. Как будто идет из Замоскворечья к Кремлю большое бескожее и безголовое стадо. Это мясной торг, приготовлено к заговенью.
Из Замоскворечья по Пятницкой въезжали розвальни, взбирались рысью в гору и исчезали в воротах Китай-города, чтобы снова вынырнуть на площади.
На площади возов много.
Но не вышли сегодня подивиться богатству и затейливости московских изделий, умельству русских мастеров
Торг начался вяло. Все оглядывались люди на тяжелую неподнятую решетку.
Заскрипели противовесы. Подняли решетку, выехал небольшой отряд. Проехал к базарным старостам.
Передано было, что бояре приказали дать людей в помогу – поднять пушки на Китайгородскую стену.
Для того приказано брать лошадей у извозчиков.
Извозчиков в Москве множество, сани у них – розвальни, возница сидит на самом коне верхом, ноги между конем и оглоблями.
Стояли извозчики тучами у ворот. Здесь собиралось по двести саней.
Тут и начался с утра крик: извозчики к пушкам не шли и лошадей выпрягать не давали.
Рынок на Пожаре продолжал торговать.
Ранним утром из Серебренников, что между Трубою и Крапивниками, пошли берегом Неглинной пятеро черных людей на рынок для небольшой купли.
Шли крепостные Зарайского воеводы, оброчные.
Шел Тимоша, Петруша и Павлик – бронники, Матюша-алмазник и Аноша-седельник.
Жили они в слободе, где все люди были на оброке, серебром господам платили, потому и звалось место «Серебренники».
Шли, добрались до Китайгородской стены, вошли через Львиные ворота – левее был дом с львиной ямой. Дом старый, Борисом Годуновым построенный, но лев уже сдох. Пришли на рынок. На рынке разговоров много.
Боярин приехал и стал в своем доме, у храма Введения божьей матери, насупротив Варсонофьевского кладбища.
К боярину идти с пустыми руками не гоже, надо ему принести хоть калач, хоть рыбу, хоть грибов сушеных.
День свежий, ветер на площади гонит сено и рыжий, жирный от пыли, горький базарный снег.
У Китайгородской стены, прямо от ворот, торговали постным товаром – кислой капустой, рубленой и кочанной, и солеными огурцами. Дальше шел пустой, молчаливый самопальный ряд.
Иконные лавки, сапожные торги.
В ряду щепетильном и игольном торговля шла.
У самого рва сани стоят с поднятыми оглоблями. На оглоблях связки сухих грибов.
Дальше ряды чесночный и луковый и ряд калашный. Калачи покрыты холстом, чтобы не зачерствели от мороза.
Калач сразу не купили, пошли дальше любопытства ради.
У реки лежала горами, как дрова, мороженая рыба. Ближе к Зарядью самый бедный торговый ряд – зольный.
Стоят здесь бабы с лукошками, в лукошках зола для стирки.
Правее – пирожники торгуют на мосту к Кремлю.
Опять пошли мужики к калашникам, торговали один калач впятером.
Народу много, все толкутся, разговаривают друг с другом, а друг друга не слушают.
Один говорит:
– Больно шумят паны – житья не дают, и не столько сожрут, сколько перепортят.
А в сторону шепчут:
– Ляпунов идет из Рязани.
Другой говорит:
– Заруцкий идет, только с ним Маринка и немцы.
– Больно казаки в Суздали шумят.
Баба ходит, рассказывает:
– В Пскове Дмитрий объявился, самый настоящий, рыжий, присягали ему Псков и Опочка. Знаю наверно. Вот и снетка с того в рыбном ряду не продают.
– Дура! Снеток белозерский, его шведские люди не пускают.
– Ан нет! Снеток из-под Гдова.
Шумит народ.
– В Астрахани объявился царевич Август Иванович, от Грозного. Там же царевич Лаврентий, от царевича Ивана, Грозного внук. А в степи у ногайцев скрываются царевич Федор, царевич Климентий, царевич Савелий, царевич Семен, царевич Василий, царевич Ерошка, царевич Гаврилка да царевич Мартынка – все Федоровичи…
Шумит рынок, о Заруцком кричат, о Прасовецком, о боярине Шеине, что Смоленск держит против панов, и никто не вспоминает Зарайского воеводу Пожарского.
Опять приценились к калачу. Дорог.
Услышали шум от Ильинских ворот. Пошли кучей смотреть.
На широкой стене ругались извозчики; поляки покалывали их дротиками, но крови еще не было.
Приказано извозчикам втаскивать пушки, снятые со стен Белого города и со стен Скородома, на Китайгородскую стену.
А извозчики вместо того пушки скатывают со стены.
Оброчные, мужики Пожарского стояли внизу, у Ильинских ворот, шумели вместе со всеми и вместе со всеми ругали бояр и поляков.
Брань то вспыхивала, то затихала; в промежутках слышен был великопостный звон дальних церквей.
Вдруг заскрипели решетки Фроловских ворот, и на мост, на котором уже расторговались пирожники, прямо на лукошки, вылетели чужие конники в полном параде.
На шлемах крылья, вырезанные из тонкой стали, за спиной к панцирю на винтах прикреплены стальные крылья.
На длинных дротиках у одних цветные шелковые стяги, у других какие-то странные шапки – мочальные или кудельные.
Растоптали конники лукошки, пошли изворачиваться между возами, расшибать копьями лубяные шалаши вместе с торговцами, опрокидывать скамьи, бочки с дегтем, рубить людей короткими палашами.
Рубили, кололи всех. Растекался по Китай-городу смертный крик.
Еще у ворот торговали, божились, смеялись, а на площади люди были порублены, потоптаны. Раскатились воины по улицам, сметая все перед собой.