Минин и Пожарский
Шрифт:
Снег запестрел от кафтанов упавших людей и потерянных цветных колпаков.
Часть воинов замешкалась на рынке, начала грабить лавки.
Перебито было в Китай-городе семь тысяч москвичей, и было бы перебито больше, если бы не задержались воины.
Когда погнали их начальники дальше, то не прошли они до Китайгородских ворот, ведущих в Белый город.
В Белом городе бежали люди с досками, лавками, тяжелыми мытыми обеденными столами, не от врагов, а на них.
Тут были в толпе и мужики Пожарского,
Из скамей и столов построили москвичи завалы – подвижные стены.
Кидалась конница на народ с копьями, нарывалась на деревянные завалы. Из-за завала били дровами, камнями.
Отступят всадники, чтобы выманить москвичей из ограды, – оживают московские баррикады. Мытые столы и скамьи преследовали поляков и жевали их деревянными своими зубами.
Повернется конница, а перед нею опять деревянная стена. С заборов, с крыш, держась за деревянные дымницы, при громе набатов, мечут московиты во врагов камнями, дровами.
Тогда из ворот Кремля вышла пехота.
Пехоту вели Яков Маржерет и поручик Шмидт.
Шли двумя взводами, под оркестр. Люди под музыку, похожую на менуэт, шли, вытягивая носки, стараясь попасть в ногу. Стали, уперли мушкеты о посошки, выпалили вдоль улицы.
Охнула баррикада. Повалились люди.
– Кто тут князя Пожарского спрашивал? – закричал Аноха.
– Я, Романка, – сказал мужик.
– К князю идем! – закричал бронник. – Он на Сретенке, будет князь у нас воеводой.
Среда
Москва еще имела ратоборца.
Во дворе Пожарского на Сретенке, около кладбища, сушили белье и проветривали платье, потому что дело было к празднику.
Сушили сорочки полотняные и шелковые, мужские порты. Проветривали суконные кафтаны, телогреи, зипуны, армяки и совсем ветхие парадные дедовские одежды. Названий много, а платья настоящего мало. Все ношено, помято, и мех дорогой повытерся. Но когда все повесили на дворе, то пройти было уже негде.
На этот двор с крыльца смотрел Дмитрий Михайлович.
Вышел он на крыльцо, услышав набат.
И сразу прибежали люди, и порвали веревки, и потоптали платье, как ни кричал на них Семен Хвалов.
Кричали люди, что немцы и поляки Москву жгут.
Семен притих, начал собирать платье и велел запрягать коней.
Жена тихо уговаривала князя не губить голову, не сражаться одному против войска.
– Посадские люди без оружия, их за воинов счесть нельзя.
Дым в Москве уже подымался на цыпочках и через дома заглядывал на двор Пожарского, на двор, мощенный пестрой одеждой, наполненный бедно одетым кричащим народом.
Дмитрий Михайлович победы не ждал.
Велел он знакомому мужику, Роману беглому, который тут же вертелся и просил саблю, бежать к Пушечному двору, звать пушечных мастеров с пушками.
Пушки на дворе были, но без колес.
Выкатили из погребов бочки и ушаты с капустой и огурцами, выбросили капусту и набили бочки землею с могил соседнего кладбища.
В доме оружие было старое, таким нынче не бьются.
Устанавливали бочки с землей, корзины, рвали рубахи, закладывали в длинные рукава камни и кирпичи.
Со стороны Китай-города слышна была музыка.
Под бальную мелодию флейт шли иноземцы.
Знакомыми улицами шли они журавлиным шагом, стараясь не сбиться с ноги.
Шли мушкетеры, копейщики.
В первых рядах шли два пастора – Бер и Буссов. Они подтянули под панцирь свои рясы.
– Настал день судный, – сказал Бер. – Погибнет город этот, кроме крепости, занятой верными, которые уцелеют, как ковчег Ноя. Вы слышите, как воют на Никитской улице? Там палит город полковник Яков Маржерет.
Когда немцы вошли в устье Сретенки, Сретенка молчала. Потом из всех ворот побежали люди с палками, поленьями.
Строй мушкетеров был разбит. Они побежали.
На двор Пожарского тем временем по снегу притащили пушки.
Прочистили им дула, приладили пушки к крестам.
За Лубянской площадью воины опять построились и дали залп из мушкетов. Навстречу им раздался пушечный выстрел.
Князь Пожарский уже свил себе на кладбище боевое гнездо.
Дым стоял над городом столбами, соединявшимися в небе.
На Кремле трубили в трубы, скакали по городу крылатые драгуны.
Похоже было, что пришел день судный, страшный суд, каким его рисуют на иконах.
Москвичи тушили пожар, сдавливали врагов, и уже казалось, что они одолеют иноземцев.
В это время через Кутафью башню боковым проходом вышел из Кремля Григорий Орлов с боярином Михаилом Салтыковым. Через зады дворов князя Репнина и Никиты Романовича Романова пробрались они на салтыковский двор. Дом деревянный, на каменной подклети.
Забрался Салтыков в свою горницу и вздохнул. Дом добрый, рублен крепко, внутри тесом обшит. Рухляди сколько!
Вышел во двор: теснота, холопов нет – небось на улице бьются.
Хороший дом, а тут сжечь велели, и Гришку приставили, чтобы смотрел.
– Ты, Михайло Иванович, как Самсон, – говорил Орлов. – Помнишь, сдвинул Самсон каменные столпы и сказал: «Да погибнет душа моя вместе с филистимлянами».
– Дом-то у Самсона не свой был, – мрачно сказал боярин.
– Зато Самсону Вагу не дарили, а тут целое государство отписали. Вот, боярин, сено, вот бочки. Поджигай, кормилец. Ну и время! Лови да бери!