Министр любви [сборник рассказов]
Шрифт:
И тут выступает вперёд мсье Немировский.
— Евреи, — говорит он — мы на краю гибели.
Он волнуется — до этого он никогда не выступал в воде.
— За мной, евреи, — кричит Немировский и первым бросается в омут.
За ним начинает прыгать весь штетл.
И тут Янкл Дудл выскакивает.
— Что за жизнь?! — вопит он, — что это за жизнь, когда не дают спокойно умереть?! Почему, когда я хочу в омут — все хотят в омут?!
— Мсье Дудл, — торжественно начинает Немировский, с него струится
— Мы хотим, чтоб вы жили! Примите от нас маленький мешочек.
— Какой мешочек? Что за мешочек?
— Развяжите, развяжите — и, может, вам больше не захочется в омут.
Янкл потянул за веревочку и увидел на дне несколько золотых монет.
— Что это? — спросил он.
— Это наш чёрный день, — ответил мсье Немироский.
— Это всё? — в голосе Янкла была печаль, — мне опять хочется в омут.
— Что мы могли собрать, мсье Янкл, — когда у нас каждый день — чёрный день. Возьмите, что есть.
— Идн, — произнёс Янкл, — Янкл Дудл неудачник и шлеймазл, но не ганеф. Неужели вы думаете, что он заберёт у вас всё, что вы собрали на чёрный день?
— Мсье Дудл, — сказал Немировский, — какой сейчас чёрный день? У нас теперь никогда не будет чёрных дней. Идите и строгайте гробы.
И Янкл начал строгать.
Он стал членом каждой семьи, причём любимым.
Ему отдавали самые сдобные халы, самый свежий бульон, самую симпатичную куру.
Его баловали, как любимого сына, который уходит на войну.
Ему откладывали деньги, как приданое невесте, которую не выхватывают.
Он строгал и пилил, а уже негде было хранить эти ящики, и ему построили дом, почти дворец, с крышей в стиле рококо. Там стояли пустые гробы. Согласитесь, это лучше, чем полные.
Первые сто лет пролетели, как в сказке — сто лет сплошная «Симха — Тора», «Фрейлахс», вечером — «Хава Нагила», ночью — скрипочка.
Молодёжь веселилась, мудрецы беседовали. У нас были самые известные цадики, слава о них летала по миру, к нам приезжал советоваться Спиноза.
Мудрецы беседовали о бессмертии. Впервые о бессмертии беседовали бессмертные.
Лурия был заворожён. Магия обволакивала его. В голове уже рождался рассказ с гениальной идеей — задача каждого делать близких своих бессмертными, каждый из нас должен жить для того, чтобы другие не умирали.
Иначе зачем Создатель послал нас на эту землю? Ковырять в носу или делать гадости друг другу?
Чтобы люди были счастливы — им нужен великий неудачник — вот идея рассказа, — думал Лурия.
— Всё, что вы думаете — полное холоймес и калте фафл, — сказал Шимен, — вы так думаете, поскольку никогда не были бессмертным.
— Откуда вы знаете, что я думаю? — в недоумении спросил Лурия.
— По вашему правому глазу… Когда люди больны — они не хотят умирать, они хотят быть бессмертными…
— А чего хотят бессмертные?
— Не перебивайте меня, — сказал Шимен, — когда человек бессмертен… Вы хотите знать, что хочется бессмертным?.. Варт а вайленке… Сто лет, либе герр, продолжалась «Симха — Тора», сто лет танцы — шманцы. Потом запахло «Йом кипуром».
— Почему? — спросил Лурия.
— Почему… Вы видели Немировского? — печально спросил Шимен. — С мсье Немировским можно неплохо провести вечер, ну, два… Но сто лет провести с Немировским?!
Береле — цадик, его можно слушать, раскрыв рот, но в конце концов рот закрывается. Представьте себе — сто лет слушать Береле! Сто лет слушать идиотские анкедоты Нахума Породистого «приходит муж домой, а жена…» Сто лет!
Вообразите страдания человека, который целый век должен смотреть на Цыпу.
И на наглую харю Хаима Разумного, которая от бессмертия ещё более обнаглела.
Мы не думали о жизни, милостивый пан, поскольку мы не размышляли о смерти.
И у нас исчезли цадики.
У нас больше нет умных людей, наши мудрецы превратились в идиотов.
Вы видели где-нибудь такое скопище евреев — идиотов?
Зачем цадики?! Никто не спрашивает «как жить?», «зачем жить?», «для чего жить?» — всё равно! Смерти нет — живи, как хочешь!
Наша жизнь лишена трагизма, она потеряла всякую ценность, мы не дорожим ею, потому что не можем потерять.
Луч солнца в зелёной листве — ничто. Он будет всегда.
И красный закат не щемит нашего сердца — не последний.
Расставаний не будет, не будет «последних прости» — зачем плакать, скажите мне, на плече у любимой?
Раньше, бывало, обнимешь милую и как подумаешь, что придёт пора расставаться, полоснёт тебя печаль, будто сабля, и вспомнишь, что ещё молод, схватишь её на руки, побежишь в луг, под луну, задыхаясь от радости…
Печаль исчезла из жизни нашей, милостивый пан, но кто бы мог подумать — вместе с ней сбежала и радость.
Всё делалось лениво — лениво уходили в поле, никто не стрелялся от любви, не вешался от предательств.
Не сидишь вечером с цигаркой, не смотришь на звезду, не думаешь, что будет потом, после, не грустишь, как бегут годы…
Триста лет — это много, это позволяет сделать кой — какие выводы.
Например, о человеке.
Человек не меняется, пан, в лучшем случае покрой его брюк или рубахи. Он всё такой же подлый и прекрасный, алчный и щедрый, такой же ганеф и такой же «а менч».