Мир Дому. Трилогия
Шрифт:
– Леу!.. Леу!.. Ряаз-два-три!.. Леу!.. Леу!.. Ряаз-два-три!..
Пищеблок все ближе – и к вечеру запахи, несущиеся оттуда, волшебным образом меняются. Теперь Пищеблок становится мечтой, а вся его вонь кажется не иначе как курениями из гекатомб. Армен как-то рассказывал про древних греков, которые поджигали убитых животных, прославляя своих богов. Не знаю, зачем богам горелый бык – но их перло. Вот так же сейчас прет и нас – хотя меню ресторана «Жрать подано, садитесь и закидывайтесь, свиньи» давным-давно известно и не меняется. Тут нам, кстати, везет – мы не знаем диабета, гастрита, несварения и прочего дерьма. Раньше люди страдали всей этой хренью – опять же, если верить Доку. Но у нас тут не разжиреешь. И рацион всасывается весь, полностью.
В этот раз наш любимый стол занят буграми Третьего, и мы садимся за один из столов в центральном ряду. Центральный ряд не любит никто – ты открыт со всех сторон, словно вша на бритом лобке шлюшки из Борделя. Камеры правой стены глядят на тебя с правого бока, камеры левой – изучают слева. Если же сидишь у стены, то за бочину можешь не опасаться – сектора камер ограничены, и те, что висят над головой – не видят тебя.
– Есть чо?.. – спрашивает Смола.
Я осматриваюсь и ёжусь – вон те две камеры совершенно определенно пялятся именно на меня. И это мне совсем не нравится – еще слишком свежо в памяти произошедшее в начале декады. Та камера пропустила меня – а спустя пару часов контроллер завалил пятерых крыс. Вспоминая это, я покрываюсь испариной – старуха с косой прошла совсем близко, глянув искоса и задев истлевшим черным балахоном…
– Достаточно.
Смола знает, что я не могу вытащить хабар – и этим ограничивается. Вечерком глянет. На девятый день ты видишь все, что успел надергать за декаду – и распределение идет куда сноровистее. Как говорит Армен – цыплят по осени считают.
Дежурные втаскивают в столовку свои бадьи, и по воздуху плывет мощный запах очередной бурды. Меня передергивает. Пюрешка – РБ, «рацион белковый №2». Я ненавижу пюрешку. Впрочем, как и всю жратву Пищеблока… Я ем это говно с закрытыми глазами – просто пихаю внутрь для выработки энергии, чтоб организм работал без сбоев. Пюрешку обычно пью через край миски – больше ее никак не съешь. «Котлету» – бурое упругое белковое желе, нарезанное пластами, положенное к пюрешке, – отдаю тому же Смоле. У меня от рациона белкового номер два сводит скулы и тянет блевать. А Смоле само то, наворачивает за обе щеки. Пюрешка хранится на складах в высоченных штабелях из огромных картонных пакетов. Внутри белесые гранулы – развариваясь, они превращаются в смесь, напоминающую клей с соплями вперемешку. Если дружишь с пищеблоковыми – тебе передадут отдельную миску, заправленную пищевой добавкой «со вкусом курицы». Такую, как дают Электроцеху, Оружейникам, да и вообще всем, кто имеет профессию. И тогда пюрешка зайдет даже со смаком.
Я хлебаю безвкусные мутные сопли и поглядываю по сторонам. Что-то нехорошее происходит в столовке – и мне это совсем не нравится. Я это чую нюхом – не зря же я Лис. Интересно, почему черных ублюдков сейчас меньше? И почему оставшиеся жрут так уныло и грустно? Где обычные смешки, где веселый гогот и радостные морды за столами? Скорее всего, у капо сорвалось какое-то дельце. Либо, что куда вероятнее, кто-то из них попался на воровстве. Итог понятен и закономерен – компост. Капо тоже идут на компост – сое похрен, на каком белке расти. Иногда машины, находя причину, наказывают своих псов – и, сдается мне, сегодня именно такой день. И игнорировать это нельзя – просто потому, что капо в итоге обязательно найдут, на ком сорвать злость.
А еще – и это беспокоит меня куда сильнее – две камеры, что я засек в начале ужина, совершенно точно продолжают пялиться на меня. Одна из них закреплена на правой стене, другая – на левой. И я чувствую себя зажатым в тиски. Почему мне такое внимание?.. Да что ж это, с-с-сука, творится?!..
– Закончили прием пищи!
Я безо всякого сожаления отодвигаю тарелку и поднимаюсь. Сегодня можно было забить на ужин вовсе – уже этой ночью нас ждет вкусный душистый крысиный шашлык. Я представляю себе, как вцепляюсь в него зубами, рву, жую, глотаю, запивая «Спотыкачом» или «Дохлоньяком» – и мой желудок издает протяжный голодный рык. Желтый, стоя рядом, откровенно ржет и похлопывает меня по плечу.
Вечер – время крыс. Наше время. Личное время с девяти до одиннадцати – свет становится слабее, частично скрывая от дежурного надзирателя то, что происходит в камере. Он, поигрывая резиновой палкой, прогуливается в проходе, время от времени заглядывая через решетку – но сумрак укрывает нас от его хмурого взгляда. Войти же внутрь в одиночку, без поддержки своих ублюдочных черных товарищей… на это решится только идиот. Чревато. Потом отряд наверняка частично вырежут – но твое бездыханное тело уже будет валяться под нарами, и тебе на эту месть будет уже наплевать.
В камере душно. Она парит взмыленными за день телами, непросохшими койками, бельем, отмытыми в который раз полами. Камера свои два часа как бы отдыха тратит правильно. Уже опалена паутина, уже помыт пол и наведен порядок. Уже подшивается одежда – за исключением пары-тройки опущенных водолазов[6], номера нашего отряда стараются следить за собой. Уже развешены для просушки серые полотнища, которые заменяют нам простыни – каждый номер вешает ее словно штору, отгораживаясь на своих нарах от внешнего мира. Никто не против – для проведения личного времени это разрешено. Волглые, напитавшиеся влаги, простыни тяжело висят на нарах, на это время надежно укрывая обитателя ячейки от сторонних глаз. Что он делает там? Может, дрочит. Может, вскрывает себе вены. А может, жрет втихомолку утыренный с кадавра припас… Мы не знаем. Но эти два часа – его личное время, и он проводит его так, как считает нужным. Сдернуть простыню и явить миру его тщедушное тело – не по понятиям.
Наши нары – в дальнем конце камеры, потому мы почти не опасаемся взглядов надзирателей. У нас тут хорошо. Все нары в камере трехъярусные, они расположены вдоль стен, оставляя по центру проход шириной в полтора метра… но мы – бугры, и потому над нашими лежаками нет других. И это ценно – ведь ты лежишь не как в гробу, а можешь видеть потолок в трех метрах над собой. Простор. На лежаке в самом углу проживает Смола, мои нары следом по этой же стороне, напротив – Пан и Желтый. Мы бугры – и это наша привилегия.
Возле нас пыхтит, отжимаясь, Жирок. Жирок – крысюк надежный, доверенный и потому он посвящен в секрет Норы. Недавно он изъявил желание поучаствовать в боях, и мы решили дать парню возможность. У Жирка бой через три декады, ему выходить против чемпионов – и Смола с первого дня дал указание таскать ему усиленный паек, чтобы Жирок сгонял свое сало, появляющееся на нем неизвестно откуда, и больше качал мышцы. Любыми доступными способами. Жирок доказывает всю правильность наших взглядов на доппитание и прекрасно знает, что после отбоя ему выдадут еще немного жратвы. Вот и старается, являя миру небывалую резвость в строительстве мускулатуры. Дурачина и не подозревает, что дополнительное питание из нашей нычки в конечном счете поможет не ему, а нам – ведь Жирок будет нашей ставкой на этом бое. Ставку мы сделаем через конвейерных – подставную и уж точно выигрышную. И Жирок, опять же, уверенности после победного боя прибавит… Ибо верить, что наш оглоед сможет одолеть кого-то из чемпионов Норы – дураков нет. Но мы не говорим ему. Пусть пыхтит.
Через три полки от нас лежит Висельник. Даже со своего места я вижу, как он тяжело с присвистом дышит, иногда поднимая руку и стирая со лба выступающий крупными каплями пот. Висельник – длинный и невероятно тощий хлыщ, сутулый, словно знак вопроса. Висельник он из-за желчно-зеленоватого цвета своей вечно унылой морды. Ему хреново уже четвертый день, и он с большим трудом выползает на работы. Мы стараемся прикрывать его – но понимаем, что ему осталось совсем недолго…
– Сдохнет скоро, – проследив мой взгляд, говорит Желтый. – Вчера еще двигался кое-как – а сегодня с работ пришлось на себе переть. Народ недоволен…