Мир пауков. Башня и Дельта
Шрифт:
— Жжется! — он отпрянул, отчаянно натирая глаза руками. Подбежал Милон и поднес тряпицу, которую Манефон, стиснув зубы, прижал к лицу, Найл согнулся и, черпнув, тоже плеснул себе в глаза. Не стерпев, он вскрикнул: вода была соленой от минералов и жгла, будто кислота. Несколько капель стекло в рот — тьфу, горечь!
Доггинз сунул Манефону бутыль, где еще оставалось на четверть вина.
— На–ка вот, хлебни, — Манефон мотнул головой и оттолкнул посудину; ему, очевидно, было не до этого. Симеон опустился возле слепого на колени и взял его за запястье.
— А ну, дай взглянуть.
Манефон
— Я… я тебя вижу!
С видимым усилием он открыл оба глаза и вперился в Симеона. И тут он захохотал — громово, безудержно, стирая бегущие по щекам слезы. Изо всех сил расширив веки, он оглядывался вокруг себя.
— Я снова, снова могу видеть!
Манефон вскочил на ноги, облапил Найла и стиснул так, что тот аж поперхнулся. Жесткая борода царапала Найлу ухо. — Все как ты говорил, так и вышло!
— Ты отчетливо нас различаешь? — осведомился Симеон. Манефон крупно моргнул.
— Не сказать чтобы очень. Но я вижу, вижу! — он вновь огляделся с восторгом и изумлением.
Милон посматривал на Найла с благоговейным ужасом.
— Как у тебя это получилось? Какое–то волшебство? Найл пожал плечами.
— Да что ты. Видимо, вода. Она, должно быть, вывела отраву.
Но взгляд Милона красноречиво говорил: давай, мол, не скромничай.
Теперь Манефон принял бутыль и выпил вино без остатка, не отрываясь. После этого вес снова сели и закончили еду. Головы плыли от восторга, происшедшее казалось добрым знамением. У Найла было любопытное ощущение, будто это он сам прозрел и любой предмет сейчас он озирал с восторженным изумлением; оттого, видимо, что у него с Манефоном установилось некое сопереживание.
Вышли в приподнятом настроении. Земля под ногами вновь стала твердой, море заметно приблизилось; так идти — к вечеру, глядишь, можно оказаться и на месте. В очередной раз шли через равнину, поросшую песколюбом и низкими кустами, из которых многие были усеяны яркими ягодами (последние огибали загодя). Слева местность постепенно снижалась к реке, петляющей теперь к морю через плоские болота. Послеполуденной порой с западных холмов нагрянул ливень. Ветер неожиданно переменился, низко над головой, словно наступающее войско двинулись сонмы черных туч, и через несколько минут вокруг ничего уже не было видно, кроме пелены дождя. Сполохам молний вторили обильные раскаты грома, а земля под яростным напором хлещущих струй превращалась в слякоть.
Останавливаться не было смысла. Кусты прибежища не давали, а земля под ногами превратилась в сущий поток, стекающий по склону в сторону реки. В считанные секунды путники вымокли до нитки — и плащи не помогли — а башмаки хлюпали от скопившейся воды. Пошатываясь, брели вперед, превозмогая напор перемежающегося ветром дождя; через намокшую одежду струи проникали к телу совершенно беспрепятственно. Найл в одном месте чуть не шлепнулся, но его схватила и втащила на ноги мощная длань Манефона. Затем Манефон положил ручищу Найду на плечо и тесно, любяще его сжал. Найл снизу вверх поглядел
Ливень неожиданно кончился. Облака истаяли над восточными макушками холмов, и озябшие тела согревало солнце. Из звуков слышались разве что всплески, вторящие поступи по все еще стекающей вниз воде. Путники остановились и сняли башмаки. Дальше пошли босиком, обувь перебросив сзади через заплечные мешки. Постепенно сгустилась жара, от одежды шел пар, и лужи вокруг песколюба поисчезали. Впереди в солнечных лучах переливчато поблескивало море, словно дождь вымыл его дочиста.
Шагающий впереди Доггинз вдруг остановился и с напряженным вниманием уставился на что–то.
— Ты чего? — спросил Найл.
— Змеи, — коротко ответил тот, ткнув пальцем.
Из дыры в земле меж двумя кустами утесника выявлялось что–то белое. То же самое происходило повсюду вокруг. Путники озирались в тревожном недоумении; на миг Найл пожалел, что опрометчиво расстался со жнецами. И тут Симеон воскликнул:
— Какие змеи, это же грибы!
Что–то коснулось Найла голени. Он отскочил и тут увидел, что это шаткий стебель, вытесняющийся из земли движением, напоминающим червя или сороконожку. Все вокруг — цветы, грибы–красавцы и уродливые поганки — проталкивались наружу из почвы, будто крохотные рептилии. Некоторые грибы разбухали, словно шары; иные уже и лопнули, наполняя воздух запахом влажного леса.
Найлу вспомнилось детство — минуты, когда ожила пустыня (только теперь все происходило гораздо быстрее). Четверти часа не прошло, как они ступали по морю цветов и разноцветных грибов, а воздух наполнен был смесью запахов, местами изысканных, местами неприятных. Но даже последнее никак не сказывалось на восторге Найла. Словно детство возвратилось, и они по–прежнему жили в пещере у подножия плато, и все еще живы были отец, Хролф и Торг. Ожило забытое прежде радостное волнение, которое он ребенком испытывал, побалтываясь в корзине за спиной у матери на пути в новое жилище. И помнился терпковатый вкус сочного корня, который мать выковыряла ножом, и запах горелых кустов креозота, смешанный со своеобразным запахом жуков–скакунов, державшихся у них в пещере несколько месяцев. Удивительно было сознавать, что в нем по–прежнему живет семилетний мальчуган, а воспоминания все настолько свежи, будто все происходило вчера. Идя среди прохладных на ощупь цветов, Найл почувствовал, что Дельта ненадолго вернула ему детство, и что все это — прощальный подарок растения–властителя.
Через пару часов к морю приблизились настолько, что стали слышны голоса чаек. Снова путников окружала зеленая растительность, похожая на непомерно разросшийся водокрас, и кусты, глянцевитые листья которых яркостью напоминали покрашенные. Чтобы обогнуть поляну с наркотическим плющом, пришлось сделать порядочный крюк к востоку. Заодно осталась в стороне и непроходимая чащоба мечевидных кустов, идущая аркой почти полмили. Путь вывел к подножию восточных холмов, напротив места, откуда они начали путешествие через лес. Найл подумал об Уллике, и впервые за весь день его одолела печаль.