Мир пауков. Башня и Дельта

Уилсон Колин Генри

Тут ветер донес запах моря, а через несколько минут они уже ступали по теплому песку, слыша, как волны с глухим шумом накатывают на берег. Найл со стоном облегчения скинул свою ношу и ощутил бессмысленную легкость, будто ноги вот–вот сейчас сами собой оторвутся от земли. Пробежав через берег, он побрел в воду, пока волны не закачались вокруг пояса. Найл постоял, закрыв глаза, податливо мотаясь назад и вперед вместе с движением волн, и утомление изошло из тела, уступив место легкомысленной радости, от которой тянуло рассмеяться в голос.

Крик Милона заставил обернуться. Тот рукой указывал на берег. Какую–то секунду Найл не мог уяснить

причину его волнения. Затем разглядел поднимающийся из–за пальм султан дыма в полумиле. Найл быстро, насколько позволяла вода, двинулся к берегу.

У Симеона вид был удрученный.

— Это могут быть слуги пауков. А если так, то пригнали их сюда хозяева.

— Не думаю, — Найл покачал головой.

— Почему?

— Они думают, мы все еще вооружены. И не пошли бы на прямое столкновение.

Милон поочередно оглядел лица товарищей.

— А может это наши люди? Приплыли и разыскивают нас.

Они подошли к пальмам и медленно двинулись вдоль берега. Ветер дул с северо–запада, но человеческие голоса не доносились. Когда до дымного столба оставалось несколько сот метров, путники подошли к прогалине меж деревьев и осторожно вышли на вершину холма. Отсюда видно было, что костер дымит примерно в том же месте, где они ночевали перед отходом в Дельту. Неподалеку под сенью деревьев лежал человек и, очевидно, спал.

Милон повернулся к остальным.

— Мне кажется, это Уллик.

— Дурачок, он умер, — сказал Доггинз.

— Посмотри, у него мешок, как у нас.

И вправду, мешок возле костра был точь–в–точь такой. Тут Милон рванулся вперед так, что не угнаться. Слышно было, как он кричит на берегу. Спавший, вскочив на ноги, оторопело уставился. Затем Милон повернулся, размахивая руками.

— Это правда Уллик? — они вдвоем кинулись навстречу друг к другу и, обнявшись, завозились, неуклюже приплясывая от безудержной радости.

Мысль, ударившую всех разом, вслух высказал Доггинз:

— Слава Богу, мы его не закопали.

Через минуту все уже наперебой хлопали Уллика по спине и трясли ему руку, пока тот не начал корчиться от боли. Он был бледен, скулы за эти дни обросли густой щетиной. В остальном внешне он ничуть не отличался от прежнего. Изъясняться толком не удавалось, от радости все были бессвязно шумливы, кричали наперебой, события изливались скомканными отрывками. Что–то более–менее связное сложилось лишь через несколько часов, когда улеглись в темноте вокруг костра. А пока Найл, вскарабкавшись на исполинское дерево, опустил мешки и полотнища паучьих шаров; Манефон, прихватив рыбачью леску, отправился на камни наловить чего–нибудь к ужину. Уллик и Милон с посудиной, полной личинок, пошли кормить порифидов (их приближение было встречено радостно: вода отчаянно забулькала от вонючего газа). Доггинз, намаявшись мозолями, улегся под пальмами и проспал, не шевелясь, до самых сумерек. Найл искупался, обсушился на солнце, затем пошел и сел возле Манефона, успевшего поймать три больших кефали. Вытащили еще четыре и решили, что на праздничную трапезу хватает.

Рыбу завернули в листья, затем в слой глины и сунули печься в горящие уголья. Манефон готовил, остальные, не отрываясь, созерцали появляющиеся звезды, проникнутые странным очарованием Дельты, где запах опасности перемешивался с чудесным ощущением свободы. Затем Манефон выгреб раздвоенной веткой рыбу из углей, воздух наполнился удивительным ароматом рыбы, свежевыловленной и тут же приготовленной, и хлебных

лепешек, испеченных среди раскаленных камней. Нависшая задумчивость исчезла вместе с тем, как сели есть, запивая трапезу вином. Постепенно воцарялись оживление и радость — от того, что впервые с полной отчетливостью дошло, что они умудрились живыми выбраться из центра Дельты, и снова вместе.

За едой Уллик то и дело вызывал взрывы хохота, описывая, как проснулся и обнаружил, что привязан к суку дерева в двадцати метрах от земли, и как совершенно всерьез вопил товарищам, чтобы «кончали придуряться». Только обнаружив, что надежно зашит в одеяло, Уллик понял, что его сочли мертвым. После упорной борьбы ему удалось высвободить правую руку — Манефон прихватил его очень крепко на случай, если хищные птицы попытаются выпотрошить тело из мешка — и, в конце концов, развязал двойной узел на груди. Стоило таких сил высвободиться, не сыграв при этом вниз. Наконец одеяло упало на землю. Следом ускользнула бы и веревка, не успей он схватиться как раз вовремя, «не то бы я все там так и торчал» (что до слушателей, то они реготали не потехи ради, а из восхищения перед добродушным оптимизмом Уллика: сейчас, понятно, смеется, а тогда–то было не до смеха). Наконец, скрючившись на развилке дерева, один конец веревки Уллик обвязал вокруг сука и спустился на землю. Там он нашел свой мешок, опертый на древесный ствол, и отыскал угли костра, много дней как остывшего, с множеством звериных следов вокруг. Поев и выпив немного вина — настроение от этого чуть повысилось, — он отправился в долгий путь назад к берегу, который, к счастью, обошелся без происшествий.

— Когда все это произошло? — поинтересовался Найл.

— Вчера.

— Ты в какое время проснулся?

— На рассвете. Меня разбудили птицы.

Это заставило Найла задуматься. Итак, Уллик пришел в себя в то же время, когда сам Найл пробудился на макушке растения–властителя…

Найл заснул намного раньше остальных; от пищи и свежего воздуха глаза слипались сами собой. Временами он просыпался от взрывов хохота или трепетного сполоха, когда в костер подбрасывали свежих сучьев. Обрывки разговора: «… а тысяченожка вымахала — обалдеть! Я таких в жизни не видел…», «… эдакие вроде лягушек, только здоровенные…» мешались со смутными образами сна. В конце концов, воцарился лишь шум накатывающих на берег волн да сухое шуршание ветра в макушках пальм.

Найла растормошил за плечо Симеон.

— Подъем. Ветер с юго–запада, надуваем шары.

Дельта постепенно растворялась на горизонте, и Найл еще раз ощутил толщу неподвижности, зависшую в безветренном пространстве между морем и небом. Небо было лазорево–синим, безоблачным. Море внизу расходилось в бесконечность; цветом подобное небесам, по крайней мере, где сливалось с линией горизонта. Лишь прохлада воздуха давала понять, что они все–таки движутся, а не стоят на месте. Обычный, как видно, день для середины зимы.

Три шара были опять связаны вместе. На этот раз, однако, Найл летел в одной корзине с Симеоном. Симеон хорошо был знаком с береговой линией, потому роль штурмана выпала, естественно, ему. Земля давно скрылась из виду, а они все стояли на разных концах корзины, удерживая равновесие. В воздухе находились уже больше часа, но ни один не произнес ни слова. Оба были зачарованы необъятностью округлого окоема, оба в благоговейном трепете от бездны, что под ними. При свете дня полет воспринимался более опасным, чем ночью.