Мир пауков. Маг и Страна Призраков
Шрифт:
Инстинктивная неприязнь к Магу, запавшая Найлу в пору его видения в Белой башне, стала постепенно сменяться сочувствием, чтобы не сказать симпатией. Этот рубленый профиль и четкая деловитость выдавали доподлинный героизм личности, с которой надо брать пример стойкости и решимости. Эти аскетически худые щеки носили на себе печать многих лишений; то же самое можно было сказать и о запавших, но не утративших пронзительности глазах, и о горестных складках у рта.
Этот великий властитель — если он настроен исцелить Вайга, — разумеется, может располагать полной его, Найла, лояльностью.
Речь была продолжительной — с полчаса, — но никто из стоящей на ногах аудитории не посмел и пошевелиться.
Когда карвасид в заключение сказал, что намеревается обменяться с городом пауков посольствами, вспышка восторженности едва не сшибла Найла с ног. Казалось, зал вот–вот взорвется аплодисментами — а впрочем, карвасид не выносит шума. Кстати, народ смотрел в основном не на Найла, а на капитана.
По окончании речи карвасид вновь надел свои заглушки, и толпа теперь уже безудержно возликовала. Мужчины и женщины размахивали руками, обнимались и целовались; у многих по щекам струились слезы. Такого энтузиазма Найл не встречал с той самой поры, как народ обрел свободу в его собственном городе. Это все, видимо, от заявления карвасида насчет обмена послами. Что и говорить, быть провозвестником столь радостного события и приятно и почетно.
Видя, как все ему улыбаются, Найл с тревогой подумал, не позвали бы его сейчас, чего доброго, на сцену. Стоять рядом с самим карвасидом — мысль об этом была до странности мучительной. Так что Найл вздохнул с облегчением, когда карвасид, унимая всеобщий восторг, поднял руку, а вышедший на сцену Тифон объявил о предстоящем вручении трудовых наград. Люди готовно выстроились у сцены цепочкой. Первыми в ней были мэр со своей спутницей, а также главный огнеборец.
Процедура не сопровождалась взволнованным перешептыванием; здесь все слишком хорошо сознавали важность момента. Не было даже телепатической связи. Воздух же был наэлектризован радостным волнением.
Наблюдая за очередью, Найл мысленно себя поздравил. Путешествие в Страну Призраков оказалось не напрасным. Эти люди безусловно достойны лучшей доли. Многие из них впервые ощутят у себя на лицах солнце, почувствуют, как треплет волосы ветерок. Щеки утратят бледность подземных узников и покроются румянцем. А когда это случится, то, может, пройдет и бесплодие.
Началась церемония вручения. Двое мегов вынесли на сцену и установили возле карвасидова трона полированный ларь на ножках, полный перевязанных ленточками грамот. На сцену поднялся Герек и встал у ларя. Тифон, вынув из кармана бумажный свиток, зычным голосом актера возвестил:
— Первый приз вручается майору Бальтигару, нашему уважаемому новатору мэру!
Мэр, судя по дружным аплодисментам, пользовался популярностью. На одном из экранов появилось его лицо с довольной, слегка нервозной улыбкой. Герек вручил ему вынутую из ларя грамоту. Мэр же пал перед троном на колени и пылко прижал губы к руке карвасида. На одном из экранов отобразилась милостивая улыбка правителя, на другом затылок вельможи, целующего руку с длинными ногтями. Наконец, неуклюже поднявшись на ноги, мэр сошел с другой стороны сцены.
— Лейтенант Васкон, чьи доблестные пожарные спасли за истекшее полугодие двадцать три дома!
Снова грянули дружные аплодисменты.
Васкон, пружинистым движением опустившись на колени, облобызал карвасиду длань и галантно, но вместе с тем щегольски вскочив, сошел со сцены, неся на отлете грамоту.
— Мадам Селена Хеспет!
Это относилось к спутнице мэра с необычной прической–башенкой. Ее чтили за какие–то заслуги перед женщинами города. Она трогательно зарделась и, преклонив колена для поцелуя, благоговейно застыла, в чем виделась некоторая наигранность: дескать, жизни не пощажу.
Волнение Найла, вначале было утихнув, вновь ожило при мысли, что рано или поздно ему неминуемо придется предстать перед карвасидом. Хотя, казалось бы, откуда эта предательская слабость в ногах? Перед выступлениями он никогда не тушевался, а уж чин правителя города и вовсе ставил на этом крест. Тем не менее щеки у него горели, а в зале стало вдруг душно. От одного лишь вида этого невозмутимого экранного образа гулко стучало сердце.
Причиной тому была, очевидно, атмосфера восторженного поклонения. Найл, сконцентрировав волю, попробовал ей воспротивиться, но тщетно. Эх, жаль, что перед уходом не захватил с собой медальон.
С каждым новым взрывом аплодисментов он чувствовал себя все ничтожней. В горле до шершавости пересохло; сейчас бы хоть глоток воды. Но из напитков было лишь вино на столике по соседству. Найл, взяв украдкой бокал, со стыдом увидел, что рука дрожит. Поднося бокал к губам, он исподтишка огляделся: не смотрит ли кто. За что и поплатился: вино пошло не в то горло, и Найл закашлялся.
Попытка заглушить судорожный кашель носовым платком тоже не удалась — он лишь расплескал красное вино по белой тунике. Ловя сочувственные взгляды, Найл поспешил вернуть бокал на стол: неровен час, прольется еще. Стыд и срам. От натуги заложило уши, и внезапно в зале словно отключили звук.
В результате — что удивительно — он как будто очутился под водой. Аплодисменты при этом не прерывались, но зазвучали приглушенно, словно за стеной. Вскоре это прошло и слух восстановился. Однако нервозность за эти несколько секунд глухоты схлынула.
Суть ясна. Он просто прервал телепатический контакт, на время отстранился от аудитории с ее верноподданническим угаром.
Однако теперь, втянувшись повторно в шквал чужих эмоций, Найл старался внутренне держать дистанцию. Словно некий спасительный скептик, пробудившись в нем, взирал на пафосное действо со снисходительным презрением.
Чувствовалось, капитан, следивший за Найлом бусинами затылочных глаз, уловил эту перемену настроения. Сам он тоже испытывал нечто подобное — получается, его зачарованную неподвижность Найл истолковал ошибочно. На все это низкопоклонство он, как и Найл, взирал с некоторым сарказмом.
Лицо Мага на экране смотрелось совсем по–другому. Черты его, еще минуту назад казавшиеся исполненными благородства и внутреннего достоинства, теперь выдавали основанное на эгоизме самодовольство. Да и морщины эти — не следы лишений, а просто отметины капризного, тираничного брюзги.