Мир пауков. Маг и Страна Призраков
Шрифт:
Созерцая атмосферу поистине лихорадочной веселости, Найл делал для себя довольно неутешительные выводы. Очевидно, что Страна Призраков полнится кипучей, безудержной, ищущей выхода энергией. Мужчины здесь подвергаются бесконечной муштре и дерутся на дуэлях, утверждая таким образом свой статус. А женщины бравируют сексапильностью — вероятно, чтобы мужчинам было чем себя занять.
Все это наводило на мысль, что одна из главенствующих проблем в здешнем обществе — все более растущая скука.
Быть может, Маг потому и хочет мира с пауками — чтобы этим удержать от падения собственную империю?
Тут Найл буквально спиной ощутил, что сзади на него кто–то смотрит. Там действительно стоял Тифон, держа бутылку.
— Еще вина?
— Спасибо, не сейчас. У меня и так полный бокал.
Тифон с улыбкой прошел к Гереку, чтобы налить ему. Вскоре Герек сам приблизился к Найлу.
— Как дела? Нравится?
— Спасибо, очень даже.
— Скоро решающий момент.
— Ты о чем? — Найл невольно напрягся.
— Карвасид будет представлять награды.
А действительно, отчего он напрягся? А, просто вспомнил, с каким видом Тифон сообщил, что им не удалось «выйти на плановый рубеж».
Герек, подавшись вперед, тихо сказал:
— Кстати, прошу тебя, никому ни слова о мирном договоре. Хорошо?
— А что, это секрет? — спросил Найл, чувствуя себя виноватым.
— Да нет, что ты. Просто Тифон думает объявить об этом под занавес. Не хочется портить ему сюрприз.
Вдалеке у стены Герлит что–то оживленно говорила спутнице мэра и еще какой–то женщине; все втроем они с хищным любопытством смотрели на Найла. Похоже, сюрприз Тифона уже испорчен.
В одно мгновение музыка стихла. Замерли на полуслове разговоры. Оркестр издал мрачновато–торжественный аккорд, и люди как по команде обернулись к дальней стороне зала. Стена там плавно поехала вбок и, подобно дверце шкафа, скрылась в пазу. За ней открылось подобие сцены с троном из зеленого камня, с двумя полуобнаженными мегами по бокам. Позади, выстроившись в шеренгу, застыла навытяжку личная охрана Мага — судя по землистым, со скошенными подбородками лицам, все как один потомки пещерных жителей.
При виде фигуры на троне у Найла гулко застучало сердце и зашумело в ушах; у него буквально перехватило дыхание.
Маг выглядел в точности таким, каким приснился Найлу в Белой башне: безмолвная фигура, облаченная в длинные черные одежды вроде монашеской сутаны — только ростом он был, пожалуй, ниже. Так как свет шел сверху, лицо Мага в капюшоне толком не различалось; чувствовалось лишь, что взор его устремлен на Найла.
Изумляло то, что спустя секунду–другую тревожный стук сердца сменился ровным благостным теплом. Немного погодя до Найла дошло: так на него действует воцарившаяся атмосфера энтузиазма. Вся аудитория перед Магом попросту таяла сахарной ватой. Но уж лучше раболепство всеобщей любви, чем гнетущая тревога, которая ощущалась перед этим.
Внезапно это новое чувство многократно усилилось, и вот уже Найл наравне со всеми благоговейно взирает на фигуру в черном. Ведь не может же верховный правитель, пекущийся о своем народе и этим народом обожаемый, быть на самом деле деспотом, монстром?
По обе стороны от сцены из пола выросли сероватые плоскости двухметровых экранов. И тут, к изумлению Найла, толпа разразилась бурными аплодисментами, переходящими в овацию (и это при том, что карвасид, как известно, терпеть не может шум). Маг, обнажив белые жерди иссохших рук, скинул капюшон, открыв взору безусое, черепу подобное лицо с раздвоенной бородкой. Уши ему закрывали черные заглушки на опоясывающем высокую макушку металлическом обруче (резонанс с аудиторией давал понять, что таким образом он обрубает всякий звук). Стоило ему поднести руки к ушам, как аплодисменты замерли, и к тому моменту, как он снял наушники, в зале воцарилась тишина. В ту же секунду лицо Мага заполнило собой оба экрана.
Внешность была, что и говорить, внушительна. Особо привлекали к себе внимание тонкий крючковатый нос и непроницаемо черные, глубокие, как омуты, глаза, взирающие с проникновенной пытливостью. Необычной высотой лба он чем–то напоминал людей–хамелеонов (кстати, лоб был почти без морщин). Волос на голове не было.
Глаза–уголья впивались, казалось, в самую душу Найла — хотя, разумеется, то же чувствовал каждый из присутствующих.
Тут Маг, не размыкая губ, заговорил телепатически. Стало понятно, для чего нужны экраны: с аудиторией общались не губы, а лишь глаза. Без увеличения это вряд ли было бы возможно: речь Мага звучала на несколько ином диапазоне.
«Народ мой, — обратился он к залу тоном льдистым и четким, совершенно не выдающим возраст. — Приветствую тебя на двести двенадцатой годовщине созидательного труда».
Значит, это собрание по счету двести шестое. Мысль о том, что возраст карвасида исчисляется уже несколькими столетиями, ввергала в благоговейный трепет. Безусловно, это же чувство разделяли все присутствующие, кто видел сейчас незабываемое лицо с гипнотическими глазами.
«Сегодня здесь присутствуют двое посланников из города Корш, где я когда–то родился. Они прибыли от имени пауков, что ныне там царствуют».
Все поглядели на Найла с капитаном. Последняя фраза, впрочем, смущала: ведь Маг знал, что он не просто посланник, а правитель города пауков.
«Всем вам известно, что четыреста тридцать два года назад я привел своих соратников сюда, в Страну Призраков, и мы основали у озера свой первый лагерь».
Публика облегченно перевела дух, словно слушающие сказку дети: эта часть речи карвасида была, похоже, всем знакома.
«В те времена по окрестностям скитались лишь нечистые духи да троглы, ненавидевшие нас уже за то, что мы сюда явились».
Аудитория содрогнулась при мысли об этих злыднях (слова Мага сопровождались соответствующим видеорядом).
Карвасид (называть его иначе язык не поворачивался: слово «маг» отдавало чем–то неуважительным, вроде шарлатанства) умело жонглировал вместо слов образами. Внутреннему взору представал неприветливый край, небо над которым было не в пример темнее, чем сейчас. Гладь озера и та смотрелась зловеще.
Он поведал, как четверо его товарищей погибли и как тяжко пришлось в ту первую зимовку, когда довольствоваться приходилось лишь рыбой да мхом–сфагнумом. Все это Найл уже слышал от Тифона, но живописание карвасида было несравненно реалистичней: ощущение такое, будто сам переживаешь все это вместе с героями повествования.