Мир приключений 1984 г.
Шрифт:
Маленький домик на хуторе притаился во мраке осенней ночи. Я спешился и тихо стукнул в оконце заднего фасада, где была кухня… Через минуту сквозь стекло показалась смешная, заспанная рожица Пиколо. Он узнал меня сразу, открыл окно:
— Ой! Як же долго вас не бачил!
— Быстро оденься и вылезай. Дело есть.
Вскоре, обутый в дедовы сапоги и одетый в дедов ватник, он стоял передо мной.
— Возьми мою лошадь и тихо-тихо отведи к Кринке в конюшню. Расседлаешь, напоишь, поставишь в стойло. Седло укроешь соломой. Хозяев не буди.
— У-у-у! Часом! Все буде сроблено, як надо!
Пиколо дрожал от волнения и радости, что мы встретились, он любил меня. И я отвечал ему тем же.
— А як же вы-то? — Чувствовалось, что он влюбленно смотрит на меня.
— А я сейчас прямо в лес, в шалаш. Только вот пойду переоденусь… Я к тебе завтра заскочу, вот тогда и поговорим. А сейчас иди, а то скоро светать будет.
Пиколо кивнул, взял коня под уздцы и растаял в темноте. Мягкий стук подков о сырую землю, удаляясь, затихал.
Я закурил, присел на минутку на пенек, а потом отправился прямо в баньку. Там за печкой ждала меня солдатская форма. Я переоделся. Через полчаса был уже возле своего шалаша и, к удивлению своему, увидел в нем красный огонек.
“Ишь ты, уже пришел, друг сердечный. Беспокоится”. Конечно, в шалаше сидел Жан Кринка.
— Давно ждете? — спросил я, заглядывая внутрь.
— Да часа два. Волновался за тебя. — Он вылез наружу. — Пойдем к ручью, потолкуем, — предложил я.
Ты, наверное, голоден? Тебе там узелок. Над поляной клубился туман, кусты и деревья на опушке казались какими-то живыми существами. Я с наслаждением съел кусок холодного мяса, потом лепешку, выпил молока. Кринка молча ждал.
— По всем хуторам немцы, — начал он, когда я закурил. — Скоро и к нам нагрянут… Наших людей теперь больше не соберешь. Куда им с места двинуться: на руках внуки маленькие, женщины… Так что кочующий партизанский отряд сколотить тебе здесь трудно, да и народ здесь, сам видишь, какой, все больше старики…
— Я решит, Жан, переходить фронт. И оперативных сведений у меня много накопилось. Пиколо останется на хуторе до прихода наших войск. Хозяева-латыши его сберегут, я с ними обо всем договорился.
— Ты что-нибудь узнал о фронте?
— По-видимому, до него километров двадцать, но кругом посты тайной полевой полиции. Только бы их проскочить. Помните тот белый помещичий дом с мраморной лестницей?
— Брошенный? Воронки от авиабомб во дворе?
— Тот самый. В нем сейчас их штаб. Я только что оттуда. Напоролся на пост. Два фельдфебеля задержали, к офицеру доставили. Едва унес ноги. Автомат там остался. Придется тот, что в твоем сарае, откопать. Остальное оружие пусть будет пока закопано. Без острой нужды им не пользоваться.
— Ясное дело. — Кринка затянулся махоркой. — Ну что ж, если решил через фронт — так и поступай. А когда думаешь?
— Завтра ночью.
— Я тебя сам провожу на бричке. Подвезу знакомыми тропами. Все посты объедем. Для отвода глаз Зою с собой захватим…
Это было в августовские дни 1944 года, когда войска 1-го Прибалтийского фронта вышли из района Шауляя на Клайпеду и, вклинившись в группировки немецких войск, отрезали всю Прибалтику от Восточной Пруссии. Удар был такой сильный, что между Тукумсом и Либавой попали в клещи около тридцати немецких дивизий. Кроме двадцати пехотных, в мешке оказались и танковые дивизии “Рейх”, “Великая Германия”, “Мертвая голова”, 10-я дивизия и другие. Только отдельные штабы разрозненных дивизий успели выскочить из котла. Район Ауца оказался в прифронтовой полосе.
Накануне расставания я зашел к Кринке. Юлия Васильевна приготовила прощальный ужин, заботливо собрала провизии на дорогу.
Мы сидели за столом под уютной лампой. И так тепло и светло было на душе, что вечер этот, несмотря на всю тревогу и неизвестность, оставил у меня самые отрадные воспоминания.
В тот вечер я впервые открыл Кринке свою подлинную фамилию, рассказал о себе и о своей семье, написал домой письмо, в котором сообщил, что партизанил в лесах Латвии и сегодня ночью иду через фронт, к своим. Это письмо я просил Жана Эрнестовича и Юлию Васильевну при первой возможности с приходом советских войск отправить в Москву. Они обещали сделать это. И сделали. В свое время семья получила это письмо и узнала, что я жив.
Пришел час разлуки. Я взял свой рюкзак, оружие, крепко и сердечно обнял хозяйку на прощание, поблагодарил за все, и мы вышли во двор, где стоял запряженный Кринкой рабочий битюг. Мы с Зоей сели в бричку, Жан — на козлы. За бричкой был привязан мой оседланный конь.
Сумрак приближающейся ночи окутал нас в лесу сыростью и запахом прелого листа. Я поражался тому, как знал Кринка в лесу каждый пенек. Ни зги не видно, то и дело впереди угрожающе вырастают шатры елей, а он умело лавирует между ними, и бричка уверенно продвигается вперед.
По мере того как мы приближались к линии фронта, все отчетливей слышался гул, вой снарядов, взрывы.
Наконец Кринка остановил битюга.
— Ну, Миша, дальше нельзя. Отсюда не больше чем километров шесть до фронтовой зоны.
Я вылез из брички, взял свои вещи. Распрощался с Кринкой и Зоей, сердечно обнял их, поблагодарил.
— Прощайте, дорогие друзья!
— Будь осторожен! — по-отечески напутствовал меня Жан Эрнестович. — Береги себя, парень!
Я перекинул рюкзак через плечо, взял автомат, вскочил в седло, тронул поводья, и конь мой зашагал по лесу в южном направлении.
— Счастливого пути! — донесся до меня голос Кринки.
Бывший комиссар бригады латышских партизан Герои Советского Союза В.Самсон в книге “Курляндский котел” писал:
“В августе—октябре 1944 года, когда в Ауцском районе активизировались удары Вооруженных Сил СССР против гитлеровской армии, отряд партизан наносил урон врагу, обстреливая на окраинах тылы гитлеровских танковых частей…
Группой подпольщиков-партизан руководил советский воин Михаил Михалков: центром нелегальной работы был дом Жана Кринки, хутор Цеши.
…Националистские бандиты в 1947 г. застрелили т. Кринку в его доме”.