Мир внутри
Шрифт:
Мне скоро тридцать, все знакомые давно завели семьи, расселились по городу или переехали на ту сторону великой реки, в соседний Салехард. Иногда я завидую им. Они воспитывают собственных детей, порой, это кажется мне чем-то из ряда вон выходящим. При редких встречах, когда я слушаю о чьем-то подрастающем потомстве, мы никак не можем найти общий язык. А однокашники с удивительной настойчивостью, раз от раза задают один и тот же вопрос, на который я только отмалчиваюсь. Киваю и перевожу разговор на другое. Как в свое время моя бабушка.
Она умерла вот уже как семь лет. Но лишь сегодня я осмелился потревожить ее память. Я поднялся на чердак, где хранились все бабушкины вещи, со времени ее смерти – надо было разобраться с потекшей крышей. Однако, едва начав работу, я почти
И письма, огромное количество писем. Перевязанные тонкой бечевкой, сложенные по годам и отправителям. Я не осмелился прочесть их, я не умею читать чужие письма. Вот только одно, лежавшее отдельно от прочих, без конверта, словно заставило меня развернуть его.
Оно было недлинным, это письмо. Лист форматной бумаги, исписанный с обеих сторон мелким мужским почерком.
«Родная моя,
прости, что так долго не давал о себе знать. Не было времени ни рассказать, ни объясниться. Вот уже два с лишком месяца прошло, как разбросала нас судьба, а только сейчас я сподобился черкнуть несколько строк. Долго не мог узнать, где вы, возможна ли с вами связь, мне поначалу очень хотелось поговорить по телефону, услышать твой голос, голосок нашей Анечки. Я очень скучаю по всем вам, милые мои, очень. На днях только узнал, что телефония нарушена совершенно. Но, с другой стороны, вроде как легче стало. Ведь на бумаге многое из того написать можно, что на словах никак не передать.
Со мной все в порядке, жив, здоров. Иду на поправку, и уже выписался из больницы, переехав в качестве постояльца в деревеньку неподалеку. И хотя путь мой по земле не дольше чем вокруг больничного корпуса протянется, врачи уверяют, что состояние стабильное и будет даже улучшаться. Мне давно пора домой, кабы не одна загвоздка.
Ты помнишь, что на третий, последний, день войны ударили и по нам прямой наводкой. Тот удар слабый был, не в пример прежним, ведь и противников наших изрядно потрепали РВСН; покуда у нас оставались противники, покуда у них и у нас были ракеты. Думаю, продлись война еще дня два, и воевать нечем было б, и противников не осталось вовсе. Только люди, бредущие неведомо куда по дорогам да на дорогах этих смерть запоздалую принимающие. Живуч человек, нелегко ему запросто так со светом белым проститься, вот и пытается он, изо всех сил пытается, даже когда ни сил, ни возможностей, нет. Уж сколько прежде писали, мол, будет последняя война – не переживет ее человечество, ан нет. Пережило, все пережило, и налеты ракетные, и вспышки, и облака радиоактивные. И само себя победив, побежденное, дальше жизнь налаживает. Худо ли, скверно, но выкарабкивается. На что страшны потери были под Москвою да окрест, а все кто-то выбрался. И я сам видел из бывшей столицы спасенных, о таком рассказывающие, что, казалось немыслимо человеку увидеть да остаться. А всё оставались.
Под Самарой не те удары были, не так земля ходуном ходила, да новые солнца вспышек не столь леса жгли. Грех, конечно, говорить: повезло, что первые потрясения не по нам пришлись, но как бы не то – не читала ты письма этого. Не пришел бы эшелон за тобой, да не увез вовремя в безопасные земли, за северный Урал. Туда, вослед, и летит эта весточка от меня.
Последнего удара мы ждали и не ждали. Командование убеждено было во вторжении, ведь что за война такая, когда даже интервенции никто устроить не может. Да не случилось ничего подобного: первые удары как раз по самым многонаселенным пунктам пришлись, по воинским частям, и, меньше, по узлам связи и ракетным шахтам. Словно противники наши намеренно к возмездию обязательному себя готовили. В Самаре мало жителей осталось, все на юг да на запад давно разъехались, из частей одна только наша барьером стояла. И аэропорт пустой, успевший перед ударом беженцев бортами подальше на север отвезти. Так мы с тобой в неразберихе той попрощаться и не успели толком. Теперь думаю я, оно и к лучшему, наверное.
Последний день войны в сборах нас застал. Вечером, пока радио работало еще, сообщения от командования проходили: атаки с воздуха закончились, следует готовиться к высадке десанта. Мы и готовились. Спутниковая группировка наша в первый же день войны перестала быть, так что о ракетах мы только от диспетчеров аэропорта и узнали. Уже и радио не работало, и телефоны молчали, полагаться нам только на себя и приходилось. Как за полторы оставшиеся минуты в бункерах попрятаться, новую волну переждать.
Из батальона нашего только взвод и выжил. И я б не спасся, кабы не девчушка одна, дочь комбата покойного. Веселая, озорная, сорванец шестнадцатилетний, школу окончить еще не успела. О нашей доле мечтала, спрашивал ее как-то, отчего так, только отшутилась в ответ. Мол, среди военных хочу себе пару найти. Как мама моя.
Она, пигалица эта, меня и спасла. Выскочила из бункера, да внутрь затащила, а сама под новую волну попала. Не успела спрятаться за освинцованными стенами. Потом, когда все закончилось, и стало понятно, что ни нас атаковать некому, ни нам нечем, спасатели из Пензы прибыли. Выживших вывезли, а мертвых оставили – невозможно столько похоронить было. Да и падальщиков на них уж не нашлось.
С месяц спустя, как выгнали из меня мою дозу в триста пятьдесят рентген, залечили болячки, да кое-как на ноги поставили, стал я по палатам ходить, о спасительнице своей расспрашивать. Мне и показали на стационар. Я вошел, и так столбом и встал у дверей. Ком в горле встал. Сестра, что уколы делала, обернулась, спросила, чего мне, я обсказал все, как есть. Присел на постель девчушки этой, Оксаной ее звали, и сам и пошевелиться, и слова сказать не могу. А она открыла глаза, посмотрела на меня. Узнала сразу. И заплакала – тихо так, меня мороз по коже продрал. Ни заговорить, ни пошевелиться не в силах. Только слезы из глаз текут. Крупные слезы дорожки по щекам чертят, а вытереть их невмочь.
Я платок свой достал, коснулся скулы, и вижу, – кровь на платке осталась. А на щеке царапина от хлопка протянулась, заместо дорожки слезной. Сестра согнала меня, не велела больше приходить, да как же не приходить, у меня сердце перевернулось, как я девчушку увидел. Позже мне врач сказал, получила, мол, Оксана твоя, почти семьсот рентген, чудо вообще, что выкарабкалась. А насчет того, что дальше будет, лучше не загадывать.
Ты и сама знаешь, что за страшная штука такая – лучевая болезнь. Мы про то в школе еще наслушались. Вот и Оксане, пока я в себя приходил, перелили плазму, костный мозг пересадили, антибиотики все время кололи, кордиамин, язвы вырезали. Операцию за операцией, ведь болезнь эта не сразу себя проявляет, а только на вторую-третью неделю. Вроде бы поначалу все ничего, первые боли прошли, температура снова нормальная, а потом все по новой: и рвота, и лихорадка, и язвы. Мне-то проще было перенести, как солдату мне положены в военное время шесть таблеток цистамина каждые шесть часов, а Оксана, лицо гражданское, в бункере должна сидеть, пережидая удары. Вот я и малую дозу схватил, да вскоре и на ноги встал.
А она. Нет, не буду я о муках ее рассказывать, нет сил самому заново переживать. Ведь каждый день вижу. И потому, прости меня, родная моя, принял я решение. Сразу я его принял, как увидел в палате ее, как на постель холодную подсел, да как слезы вытереть пытался. Сказать тебе сразу не посмел, все подводил да выгадывал. А что выгадывал, сам не знаю.
Не могу я бросить свою спасительницу, милая моя, в беде оставить. Ведь, кроме меня, спасенного, никого у нее не осталось на земле, никого больше.