Мираж
Шрифт:
— Это, милёнок, называется финский нож, по нашему — финка. А ну, снимай шинель!..
От непотребной матерщины, извергаемой Клинцовым, даже бывалый Заботин болезненно морщился, с ужасом глядя на происходящее. Юнкер послушно снял шинель и держал её в руках.
— Бросай, твою мать! — кричал Клинцов. — Штаны долой и панталончики долой, показывай, что у тебя есть... А теперь не будет!..
Одно умелое движение финки, и в паху юноши — только чёрное месиво крови и волос! Юнкер кричал тонким детским голосом, сгибаясь и падая на землю, а Клинцов совал ему в лицо окровавленные куски.
— Всех их так! — орал Клинцов. — Ножами, штыками, резать, зубами рвать! А ты, Лёшенька, куда? — заметил он Заботина, пытавшегося уйти. — Стой, дорогой товарищ. Выполняй революционный приказ. Бери мою финку и валяй!..
— Я уж так, по-солдатски, — сказал Заботин, снимая с плеча винтовку и послушно поворачиваясь туда, где по-звериному кричали, убивали, умирали.
— И сегодня же в полку расстреляй всех офицеров, которые в феврале против нас участвовали. Иначе завтра они нас, — кричал Клинцов ему вслед.
Дымников дисциплинированно явился к девяти часам вечера куда было приказано. Поднялся на второй этаж в кабинеты. В годом, слабо освещённом коридоре искал номер 18. Из углового кабинета рвалась пьяная песня — мужские голоса вразброд выкрикивали: «... то ли дело под шатра-ами в поле лагерем стоя-а-ать!..» К его удивлению, это и был искомый кабинет. Постучал, услышал трезвый мужской голос:
— Кто?
Ему открыли. Дымников вошёл в довольно большой кабинет и увидел странную картину: в табачном дыму совершенно трезвые офицеры, которые с серьёзными лицами пели: «Закипит тогда войною богатырская игра-а...». Путилин усадил пришедшего рядом и объяснил:
— Мы должны изображать пьяный разгул, чтобы не вызвать подозрений у большевистских патрулей. Вы, разумеется, знаете, что произошло в городе? Комитет спасения родины и революции, к которому мы принадлежим, готовил выступление к моменту подхода верных правительству войск, но Полковников увлёк юнкеров на эту безрассудную авантюру ради того, чтобы самому захватить власть. Ещё один русский Бонапарт. Погибли сотни лучших молодых бойцов, верных России. Озверевшие пролетарии не просто их убивали, а терзали, глумились и потом бросали в грязные каналы. Подобного, наверное, не совершалось со времён Нерона.
— К счастью, нам удалось удержать своих юнкеров, — сказал подполковник Бочаров, командир батарея Константиновского училища, которого Леонтий помнил ещё капитаном, — в михайловцы не пошли. Конечно, все наши против советов и большевиков, и когда настанет час, они будут сражаться за Россию.
— Планируется новое выступление? — спросил Дымников, подавляя наплыв уже привычного тошнотворного чувства, похожего на страх.
— После расправы над юнкерами красногвардейцы, как называют себя эти кровожадные бандиты, хотят уничтожить офицеров, которых считают опасными для себя. Они бы всех нас с радостью уничтожили, но им нужна армия и, пока нет своих офицеров, нужны мы. А вы попали в сегодняшний список. Они знают, что вы были в карательном отряде Кутепова, поэтому домой вам возвращаться нельзя. Скрывайтесь у надёжных друзей. Мы можем помочь — у нас приготовлено несколько убежищ. Мы решили организовать отъезд наших людей в Новочеркасск. Этим руководит Пуришкевич. Есть способы безопасного переезда. Готовятся документы для отъезжающих.
— Поедете с нашими константиновцами, — сказал подполковник Бочаров. — С одной из первых групп. Наши юнкера уже готовятся. Покупают синие штаны, пришивают лампасы, переделывают погоны под казачьи. И вам приготовят.
— А если мы приедем и местные власти арестуют нас, отправят обратно?
— Забываете русскую историю, поручик. С Дона выдачи нет.
1917. НОЯБРЬ
В избе, где расположился штаб, обсуждали полковую повседневщину, совершено ничтожную и незаметную в грохоте развала империи, когда адъютант Кутепова вспомнил, что после долгого лечения в полк вернулся штабс-капитан Соболь, тяжело раненный 7 июля. Если бы он не вернулся, наверное, никто в полку не опечалился — не любили его. Солдаты — за мелочную дотошность в строю, а офицеры... Даже не скажешь, за что его не любили офицеры. Может быть, за то, что не умел рассказывать анекдоты и не смеялся, когда рассказывали другие. «Мог бы и не возвращаться», — неожиданно пронеслась мысль у полковника. Однако вернуться на фронт после тяжёлого ранения в такое время — это подвиг. И вообще Соболь — хороший офицер.
Штабс-капитан — широкоплечий, коренастый, большеголовый, ещё не совсем оправился после ранения и, оттого что почти всё время сгибался в поясе, казался меньше ростом. Сравнялся с командиром полка. Преодолевая необоснованную и ненужную неприязнь, Кутепов говорил с Соболем долго, участливо и доверительно. И какая может быть неприязнь к офицеру, правильно ответившему на самый главный вопрос:
— По-видимому, полк в ближайшем будущем прекратит своё существование или будет преобразован. Какие планы у вас на этот случай?
— Надеюсь найти своё место в ряду тех, кто намеревается восстановить великую Россию. Однако генерал Алексеев в Новочеркасске уже начал набор в свой отряд.
— Ну... Алексеев... Да... Лавр Георгиевич Корнилов скоро объявится там. Возможно, нам с вами выпадет счастье вести полк под его знамёна.
Всё же был чем-то неприятен штабс-капитан. Не присоединился к словам надежды, не поддержал, а молчал, изогнувшись на стуле. И глаза у него маленькие, словно всегда прищуренные.
— После госпиталя, господин полковник, я просто не узнаю своих солдат, — продолжил штабс-капитан и выразительно уставился на свои сапоги.
Кутепов взглянул на сапоги собеседника и удовлетворённо отметил, что на них почти нет следов от того океана грязи, который надо преодолеть, чтобы подойти к штабу.
— Почистили вам сапоги на крыльце солдаты? — спросил полковник. — Я приказал это делать, чтобы грязи в штабе было меньше. Я надеюсь на старых преображенцев, на офицеров, на унтер-офицеров.
— Боюсь, господин полковник, что среди офицеров...
— Господин штабс-капитан! Среди моих офицеров нет предателей! Или, может быть, князь Хованский большевик?
— По долгу службы, господин полковник, я обязан вам доложить о возникших у меня подозрениях. В госпитале у меня было время для обдумывания некоторых странных фактов; Я почти месяц лежал без движения и думал, почему так тяжело нам пришлось 7 июля, когда я был ранен. Я знаю, что некоторые офицеры нашего полка слишком тесно сближались с местными жителями, среди которых могли оказаться шпионы. У одного поручика была любовница — подозрительная полячка.
— Отставить! — приказал полковник резко. — Вы забываетесь, штабс-капитан! Вы не в жандармском управлении, а в лейб-гвардии его Императорского Величества Преображенском полку! Как вы смеете предлагать мне, командиру полка, сделать донос на офицера? Или вы советуете мне установить слежку за офицерами? Как вы смеете передавать мне гнусные сплетни об отношениях моих офицеров с женщинами?