Мириад островов. Рождение героя
Шрифт:
— Предбанник и место для жилья, если мне будет угодно, — пояснила женщина. — Направо — печь-каменка и полки в три яруса, налево — без затей помыться-постираться.
Справа, когда отчинили тугую дверь, повалил такой едкий туман, что Галина тотчас его прихлопнула.
— Перестарался мужик немного, — проворчала. — Это же для человека ко всему привычного, а у дорогого гостя как бы сердечко не село. Придётся действовать в соседней каморе.
Отворила левую дверь: в проёме показалась широченная и толстенная
— Веники, — благоговейно пояснила Галина. — Самое главное в моей любимой национальной потехе. Берёзовые, дубовые, липовые с медовым ароматом, ясеневые, из орешника, с добавлением крапивы и душицы. Там по большей части прохладно, вот они и не пересыхают. И дух стоит отменный — на любой вкус и от любой хвори.
— Угм, — кивнул Барбе. — Сильно облиственный вариант бетулы лечебной и прочего в том же духе.
— Интересно, какие из них Рауди запарил. Дело не так чтобы простое — с прошлой весны сохнут. Да ты что стоишь как неродной? Потом ведь раньше времени изойдёшь. Разоблачайся и вешай свои щегольские причиндалы на здешний гвоздик. Шпагу давай в подставку для зонтов.
— Откуда ты знаешь, что это не простая трость? — улыбнулся монах.
— Рукоять из мамонта и уж больно ухватиста. А ещё помнишь, ты нам с Орри сказку читал про кузнеца Брендана и маму Эсте — как он ей клинки ковал и ножны к ним приискивал? Мы тогда обе дремали, но тем лучше в мозгу отложилось.
— А где у тебя подставка для зонтиков?
Галина подняла брови — шучу, мол. Приняла трость из его рук — знак добровольной сдачи, — устроила горизонтально на соседних крюках. Протянула руку к шапочке:
— Девчонки, наверное, об заклад бились, имеется у тебя тонзура или нет.
Барбе стянул кардинальскую скуфейку, встряхнул роскошными волосами:
— Всё как у иных прочих мужей. Причём свое, натуральное.
Размахнулся, бросил на рундук.
А гибкие пальцы женщины уже нащупывали пуговицу плаща, снимали широкий пояс с серебряными бляшками, стаскивали с плеч тесный камзол, расслабляли иные путы.
— Если бы ты знал, до чего чудесно. До чего славно, — приговаривала она в процессе.
— Да?
— Вспомнить, как дочерей в раннем детстве мыла да спать укладывала, — к обоюдному смеху продолжила Галина. Аккуратно свернула добычу и положила к прочим тряпкам вместе со своей шалью. Теперь Барбе остался в дымчатой рубахе тонкого батиста и узких чёрных шароварах, заправленных в сапоги.
— Тебе вроде бы не к лицу, когда иной пол раздевает, — сказала Галина. — А уж снимать обувь, чтобы отыскать целковый, как на свадьбе, я и подавно не хочу.
— Ты о чём?
— Обычай такой русский. Ерунда. Нусутх.
«Наше с
— Гали моя, это так неэлегантно — мужчине раздеваться. Не то что женщине высвобождать тело из веющих по ветру покровов, — сказал Барбе.
И наклонился к ногам.
Когда Галина с неким усилием высвободилась из обуви, блузы, всех юбок, кроме самой тонкой нижней, и поднялась, монах стоял перед ней уже полностью нагой.
Её взор опустился, поднялся, встретился с синими глазами противника:
— Однако твоя собственная оснастка куда скромнее, чем у твоего флейта, Барбе.
— Преимущество клирика по сравнению с мирянином — мы выучиваемся владеть своим зверем, — укоризненно заметил тот. — Подчинять своей воле.
— Отлично. Значит, чтобы дать мне сына, тебе надо лишь как следует захотеть? И более ничего ровным счётом?
Тут она заметила, что её собеседник обеими руками прикрывает — не срамные части, как обычно делают оба пола, стыдясь своей беззащитности, — но грудь.
Совершенно безволосую, как и всё тело. Такую же безупречную в своём совершенстве, как и весь Барбе.
— Как, неженка! Ты отпустил длинные ногти и даже покрываешь их бледной эмалью?
— Не смейся. Это всегда при мне, в отличие от плектра.
— До сих пор играешь на монастырской лютне?
— Увы. Последнее время — разве что на хрустальных бокалах с чаем.
— Вот как? И перед кем? Для кого?
— Для него, конечно. Для Кьяртана.
При звуках последнего имени робость его вроде поуменьшилась, но ладони едва сдвинулись с места.
— А. я поняла. Твоя воля действует лишь в одну сторону. Удержаться и балансировать на грани. Что же, пробуй.
Повернулась к мужчине спиной и зашла в камору. Когда он затворил за собой, мигом стало жарко — натянуло сквозь неплотную стенку.
— Я сяду? — спросил Барбе. — С непривычки ноги не держат.
— Э, нет. Вон там горячая вода в липовом ушате и брусок земляничного мыла. Мыло варила твоя дочка, учти. Натирайся прямо им, а потом черпай вон той шайкой в виде утицы и плещи себе на голову, но чтобы по всему телу прокатилось. Ничего, если пол зальёшь — там наклон и шпигаты, как на палубе. Я уж, так и быть, из малого ковшика ополоснусь.
— А смотреть мне на тебя можно?
— Отчего ж нет, если хочется.
— Не хочется. Тебя над исподницей как широким ремнём препоясали — это что?
— А. сзади? После вторых родов. Ещё хорошо зарубцевалось, ровно. На острове все шрамы недурно заживают.
Барбе кивнул, растираясь огромным льняным полотенцем. Им же обсушил распущенную косу, скрутил в жгут и ловко закрепил на затылке.
— Говорят, от сильного жара волосы секутся.
— Ничего, прямо тут попаримся.
— А теперь лечь можно?