Мировая революция. Воспоминания
Шрифт:
Хоть одно слово, но все же нужно сказать о русских офицерах в нашей армии. Среди пленных у нас были офицеры лишь в низших чинах; генералов и начальников отдельных военных отделов и учреждений у нас не было, а потому в качестве главных командиров мы принимали русских офицеров.
Мы не могли назначать неподготовленных и неопытных в большинстве случаев молодых наших офицеров. Это всюду вытекало из положения дел. В России у нас высшие офицеры были русские, во Франции – французы, в Италии – итальянцы. В России на русский командный состав обращали тем большее внимание потому, что армию хотели видеть русской, а не чешской. Само собой разумеется, что благодаря этому всюду возникали затруднения; это усложнилось еще тем, что часть русских офицеров не понимала своего назначения. На многих,
В дружине слова команды были русские; уже во второй дивизии заводились чешские, а в корпусе были чешские; во многих случаях команда была лишь по имени чешская, так как не было времени и возможности не только скоро перевести на чешский язык русскую команду, но и приспособить ее к нашим потребностям. Это все зависело от организации всего войска.
Вообще, нужно дать себе отчет во всех тех затруднениях, которые у нас были с организацией войска. Дело было не только в командовании и военных сигналах, но касалось всей военной администрации.
Солдаты были добровольцами; они добровольно заявили о своем желании поступить в войско, а этим самым уже была дана некая свобода. У нас перед глазами стоял идеал демократической армии; понятно, что в русском хаосе идеал свободы, равенства и братства понимался часто довольно анархически. Когда же после большевистского переворота большевизм начал просачиваться и в наши ряды, было чрезвычайно трудной задачей выработать наспех демократическую систему дисциплины и повиновения, необходимых для войска на фронте. Мы приняли, как уже было сказано, французскую дисциплину с некоторыми временными изменениями.
Среди добровольцев, конечно, были приверженцы всех домашних партий и направлений, что также не способствовало облегчению; солдаты и особенно офицеры не всегда умели различать политику и стратегию. Но расхождения не были так остры, как дома, так как мы были на чужбине и вне домашней среды.
При таких условиях не было легкой задачей организовать войско чисто по-военному и достичь чисто военной специализации. Дело было, повторяю, не в том, будет ли команда русской или чешской, а в смысле этой команды, в многозначительных вопросах – какая стратегия и тактика соответствуют духу нашего народа. Во всяком случае, главным было то, чтобы добровольческую армию сделать совершенной в военном отношении. Я не мог скрывать сам перед собой, что при всей осторожности в организации армии и ее командного состава, как в целом, так и в частях и отделах, была известная доля дилетантизма. Я сам, не военный человек, должен был много думать, чтобы выполнить отдельные задачи. Дело было не только в создании войска, но и в самом войске, которое должно было удовлетворять военным требованиям в том случае, если бы мы столкнулись с превосходным в военном отношении неприятелем. Естественно, что наши сравнивали себя с окружающей их русской средой; но мы должны были помнить о немцах и пруссаках, с которыми мы хотели воевать. Военная специализация и дисциплина обеспечивают в бою меньший урон; не только милитаризм, но и человечность требуют хорошего вооружения и знания военного дела.
Положение требовало от отдельных личностей самостоятельности в суждениях и действиях; в общем, как раз в этом отношении легионы хорошо себя зарекомендовали. В большом и в малом проявились талант и способность импровизировать.
Подражание большевистским примерам нельзя было просто запретить. Поэтому мы ограничили комитеты, заведенные уже при Керенском, задачами экономическими, просветительными и т. д. Демократическая организация войска, особенно же добровольческого, требовала и определенного решающего голоса самих солдат. В демократической армии, понятно, сложен офицерский вопрос: какими преимуществами и отличиями офицер может и смеет пользоваться. Например, сейчас же возник вопрос, должны ли офицеры столоваться отдельно, и еще целый ряд таких больших и мелких вопросов. Эти и подобные же вопросы нельзя было решать наспех, без опыта, всегда по одной мерке; при таких условиях не было возможно строгое единообразие, а потому в отдельных частях поступали более или менее самостоятельно.
Примером и школой для нас являлся Сокол со своими принципами и идеалами; конечно, я отлично сознавал разницу между солдатами и соколами, но сокольская идея имела значительное и хорошее влияние. Делались ошибки, но в общем опыт все же удался.
Весьма тяжелой была задача снабжения; у нас было свыше 40 000 солдат, для которых было необходимо достать оружие, одежду и обувь, хлеб и мясо. Как уже было сказано, развал русской армии нам до известной степени в этом помог. От украинских крестьян было нелегко добиться хлеба и муки, потому что они не хотели продавать за деньги и требовали инструменты, гвозди и т. д.; наконец, нам мешало непрерывно менявшееся политическое положение.
Вначале мы зависели от русских военных учреждений. Когда же мы стянули силы на Украине, то русские учреждения начали понемногу уступать свою власть украинским, поскольку Украина становилась самостоятельной. Одновременно мы не могли избежать переговоров с новыми возникавшими большевистскими властями, которые становились господствующими.
Тут же возник тяжелый вопрос транспорта, то есть как повезти наше войско на восток, потому что мы настаивали на том, что хотим через Сибирь, морским путем во Францию. Русские дороги изо дня в день портились и в смысле управления, и в смысле материала. Поэтому-то вопрос передвижения был таким трудным.
Естественно, что среди большого числа добровольцев не все были одинакового качества и не стояли на одном уровне. Так, уже само собой понятно, что не все записывались по идеальным, патриотическим побуждениям. Русские лагеря для военно-пленных были в большинстве случаев для наших очень дурны, – особенно скверно действовала неволя и бюрократический прижим политически необразованных начальников лагерей, а поэтому легионы для них означали освобождение. Это особенно верно по отношению к позднейшей послереволюционной эпохе 1917 и 1918 гг. Легионы предоставляли им также большую личную безопасность и лучшее обеспечение, особенно на случай болезни; поступление в легионы охраняло их также перед Австрией – если бы они вернулись домой, то попали бы в австрийское войско, а там им было бы хуже, и многие из них бы наверное погибли. И в этом отношении наше войско было спасением.
Солдаты сами хорошо следили за различными видами беглецов; перед битвой у Зборова ушло около ста стародружинников – все это были люди, рожденные и воспитанные в России. Однако большая часть наших людей были хорошими и надежными солдатами, исполнявшими честно и успешно свои тяжелые обязанности. У меня было много случаев и возможностей наблюдать нашего солдата, а таким образом, и чешского человека.
Я не знаю точного количества чешских и словацких пленных в России, а потому не могу установить точного соотношения между легионерами и пленными; мне кажется, что количество тех, которые не записался к нам, довольно значительно. Точное выяснение вопроса могло бы дать хорошее мерило для общей сознательности и политической решимости.
Мои отношения с солдатами были хорошими, дружескими, товарищескими, несмотря на то что в суждениях я был строг, иногда даже очень строг. Искренность, мне кажется, является наилучшим способом поддержания хороших отношений между каждым высшим и низшим, командиром и солдатом; кроме искренности, необходима еще последовательность и, главное, справедливость. Войско неизменно держится на авторитете, особенно во время войны офицеры и командиры являются тем, чем в политической жизни лидеры. Но военные вожди не должны быть демагогами, за это обычно они сами скоро несут возмездие, ибо во время военных опасностей дело идет о жизни, а в опасности люди становятся реалистами и судят своих начальников без милости. Неверно понятый демократизм соблазняет офицеров и приводит их к демагогической неискренности и фальши.