Мировой порядок
Шрифт:
В первую фазу «холодной войны» международный порядок был фактически биполярным, и Америка направляла деятельность западного альянса, выступая гарантом и ведущим партнером. В понимании Соединенных Штатов этот союз представлял не собрание стран, действующих воедино для сохранения равновесия, но своего рода совместное предприятие с Америкой в качестве исполнительного директора.
Традиционный европейский баланс сил основывался на равенстве всех участников процесса; каждый жертвовал частицей своей власти ради общей и в целом ограниченной цели, то есть равновесия. Но Организация Североатлантического договора, объединяя вооруженные силы союзников в общую структуру, опиралась в основном на американскую военную мощь, особенно с учетом ядерного потенциала Америки. Пока стратегическое ядерное оружие оставалось главным элементом обороны Европы, европейская политика сводилась в первую очередь к психологии: убедить Соединенные Штаты, что Европа – часть их самих, и действовать
Международный порядок холодной войны характеризовался двумя комплексами сдержек и противовесов, которые впервые в истории являлись в немалой степени независимыми друг от друга: это ядерный баланс между Советским Союзом и Соединенными Штатами и внутренний баланс в рамках Североатлантического альянса, обеспечивавший прежде всего психологическое равновесие. Превосходство США признавалось в обмен на предоставление Европе американского ядерного «зонтика». Европейские страны создавали собственные вооруженные силы не столько для дополнительной защиты, сколько для того, чтобы получить статус военного союзника – этакий входной билет в компанию, где верховодят Штаты. Франция и Великобритания обзавелись своими ядерными арсеналами, не влиявшими на общий баланс сил, но позволявшими претендовать на место за столом переговоров великих держав.
Реалии ядерной эпохи и географическая близость Советского Союза поддерживали целостность альянса на протяжении жизни поколения. Но скрытые противоречия неминуемо должны были проявиться после падения Берлинской стены в 1989 году.
После четырех десятилетий холодной войны НАТО очутилось перед фактом: война, ради которой создавался блок, завершилась. Падение Берлинской стены в 1989 году быстро привело к объединению Германии, одновременно происходил распад советского «пояса сателлитов», то есть государств Восточной Европы, которым СССР навязал свою систему управления. Итог деятельности лидеров, которые учреждали Организацию Североатлантического договора, и тех, кто воочию наблюдал за развязкой, таков: третий панъевропейский конфликт века закончился мирно. Германия достигла объединения как либеральная демократия; она подтвердила свою приверженность европейскому единству, общим ценностям и совместному развитию. Народы Восточной Европы, подавляемые на протяжении сорока лет (некоторые еще дольше), вернули себе независимость и национально-культурную идентичность.
Распад Советского Союза изменил акценты дипломатии. Геополитический характер европейского порядка видоизменился принципиально, ведь больше не существует сколько-нибудь серьезной военной угрозы Европе. В атмосфере всеобщего ликования от традиционных проблем равновесия отмахивались как от «устаревших», полагая, что дипломатия отныне займется распространением общих идеалов. Североатлантический альянс, как заявлялось, должен заботиться не столько о безопасности, сколько о политическом влиянии. Расширение НАТО до границ России – даже, возможно, включение последней в состав блока, – виделось реальной перспективой. Выдвижение военного блока на исторически спорные территории в нескольких сотнях миль от Москвы предлагалось не как мера предосторожности, а как разумный способ «фиксации» демократических завоеваний.
Перед лицом прямой угрозы международный порядок трактовался как противостояние двух военных блоков, где главенствовали Соединенные Штаты и Советский Союз соответственно. С упадком Советов мир сделался в некоторой степени многополярным, и Европа получила шанс обрести независимость.
Будущее Европы
Какой путь проделала Европа, чтобы достигнуть этой точки! Она приступила к глобальным исследованиям, распространила свои практики и ценности по всему миру. Она каждое столетие изменяла свое внутреннее устройство и изобретала все новые идеи международного порядка. Теперь, в период кульминации, Европе, чтобы не остаться в стороне, следует – и она это осознает – отказаться от политических инструментов, посредством которых она действовала в течение трех с половиной веков. Движимый также желанием смягчить последствия нового объединения Германии, Европейский союз учредил единую валюту (евро) в 2002 году и создал наднациональную политическую структуру в 2004-м. ЕС объявил Европу единой, цельной и свободной, улаживающей разногласия мирными путями.
Объединение Германии сместило равновесие в Европе, поскольку никакое конституционное устройство не в силах опровергнуть тот факт, что Германия является наиболее крепким и сильным европейским государством. Единая валюта обеспечила степень единства, какой в Европе не бывало со времен Священной Римской империи. Достигнет ли ЕС глобальной роли, задекларированной в его уставе, или же, подобно империи Карла V, окажется неспособным сохранить свою целостность?
Новая структура в известной мере представляет собой отречение от вестфальской системы. Тем не менее создание ЕС также можно толковать как возвращение Европы к вестфальской межгосударственной системе, которую Европа сотворила, распространила по всему миру, обороняла
В результате сложилась комбинация национального и регионального подходов, причем пока не удалось гарантировать все преимущества каждого. Европейский союз умаляет суверенитет своих членов и традиционные государственные функции, такие как валютный и пограничный контроль. С другой стороны, европейская политика остается прежде всего национальной, и во многих странах возражения против политики ЕС становятся важнейшим поводом для внутренних дебатов. Иными словами, мы имеем гибрид, институционно нечто среднее между государством и конфедерацией, действующий через совещания министров и общую бюрократию; это больше похоже на Священную Римскую империю, чем на Европу девятнадцатого века. Но, в отличие от Священной Римской империи (такой, какой та была большую часть своей истории, по крайней мере), ЕС пытается улаживать внутренние противоречия, преследуя цели, сформулированные при образовании этой структуры. В частности, валютный союз существует при фискальном разнообразии, а бюрократия плохо сочетается с демократией. Во внешней политике ЕС следует универсальным идеалам, не имея возможности и сил оные навязывать, а космополитическая идентичность конкурирует с национальными лояльностями – европейское единство не отменяет разделений по линиям «восток – запад» и «север – юг»; экуменический подход допускает наличие движений за автономию (Каталония, Бавария, Шотландия), подрывающих государственно-политическую целостность. Европейская «социальная модель» зависит от рыночной динамики и меняется вместе с последней. Политика ЕС поддерживает толерантность, демонстрирует нежелание отстаивать характерные западные ценности, пусть государства – члены Евросоюза и опасаются внеевропейской иммиграции.
Результирующим стал цикл «тестирования» легитимности самого ЕС. Европейские государства передали Евросоюзу существенную часть полномочий, некогда считавшихся суверенными правами. Поскольку европейских лидеров до сих пор выбирают (или не выбирают) в ходе национальных демократических процессов, эти лидеры склонны проводить политику утверждения национального достоинства; как следствие, все еще возникают споры между различными регионами Европы – обычно по экономическим вопросам. В кризисы, особенно подобные тому, который начался в 2009 году, европейская структура вынуждена прибегать к довольно решительным мерам – для того, чтобы просто выжить. Тем не менее когда общественность просят пожертвовать чем-либо во имя «европейского проекта», обращения такого рода совершенно не предполагают ясного понимания обязательств. И лидеры затем либо игнорируют волю своего народа, либо идут на конфронтацию с Брюсселем.
Европа вернулась к вопросу, с которого когда-то начинала, только теперь этот вопрос приобрел глобальные масштабы. Какой международный порядок можно построить на фоне соперничающих устремлений и противоречивых тенденций? Какие страны станут элементами этого порядка и каким образом они станут соотносить свою политику? Сколько единства требуется Европе и сколько разнообразия она способна выдержать? Впрочем, если переформулировать, этот вопрос в долгосрочной перспективе видится даже более фундаментальным: учитывая исторический опыт, сколько разнообразия необходимо сохранить Европе для обретения значимого единства?
Поддерживая глобальную систему, Европа представляла доминирующую концепцию мирового порядка. Ее государственные деятели формировали международные структуры и навязывали их остальному миру. Сегодня ставится под сомнение сама природа возникающего миропорядка, и регионы за пределами Европы станут играть важную роль в определении характеристик этого порядка. В самом ли деле мир движется в сторону региональных блоков, которые выполняют роль государств в вестфальской системы? Если так, сложится ли новый баланс сил или произойдет сокращение числа ключевых игроков до минимума, при котором жесткость сделается неизбежной и вернутся угрозы начала двадцатого столетия, с его непримиримыми блоками, пытающимися перебороть друг друга? В мире, где континентальные структуры, наподобие Америки, Китая и, возможно, Индии и Бразилии, уже достигли критической массы, как Европа справится с переходом к статусу региональной единицы? Пока процесс интеграции преимущественно реализуется как бюрократическая проблема повышения компетентности различных европейских органов управления – другими словами, через оптимизацию привычных институтов. Когда появится внутренний стимул к осознанию приверженности единым целям? Европейская история показывает, что объединение никогда не достигается исключительно административными процедурами. Оно требует объединителя – Пруссии в Германии, Пьемонта в Италии, – без руководства которого (и без готовности создавать новую реальность) любое объединение будет мертворожденным. Какая страна или институт сыграют такую роль? Или следует ожидать появления некоего нового института, хотя бы социального движения, которое возьмет на себя определение дальнейшего пути?