Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия
Шрифт:
Моя вторая сестра Ольга была абсолютно иной. На девять лет старше меня – смышлёная, озорная, остроумная, вспыльчивая – она дразнила меня до безумия. Потом вдруг переставала дразнить и играла со мной часами, выдумывая всё новые и новые забавы. Соответственно, и мои чувства к ней были очень смешанными, иногда граничащими с обожанием, если она снисходила до игр со мной, в прочее же время близкими к ненависти, когда она мучила меня.
Мой единственный брат Михаил, или Мики, как мы его называли, шёл следующим, и хотя был младше Ольги, но всегда "составлял пару" с ней, во всём следуя её примеру, беспрекословно подчиняясь и не принадлежа самому себе, когда она была рядом. Таким образом, если она дразнила меня, то и он, и если она играла со мной, то он тоже, пробуждая во мне похожие чувства, что и к ней, хотя, признаться, будучи намного добрее из них двоих, нравился мне больше. Пока Ольги не виделось поблизости, он становился моим искренним товарищем по играм, и (несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте) мы вместе устраивали грандиозную потеху. Но в тот же миг, как она появлялась снова,
Ирина Скарятина – о маленькой Эре
Вот несколько других картин тех дней, отчётливо всплывающих в памяти Эры: Мэри, красиво играющая на пианино в длинной зелёной бальной зале; Мэри, танцующая "Качучу" с щёлкающими кастаньетами; Мэри, степенно входящая в детскую, чтобы показать своё новое радужное шёлковое бальное платье, делающее её похожей на стройную темноволосую сказочную принцессу. И Ольга с Мики, играющие в темноте в "призраков и разбойников", то бишь выскакивающие из-за дверей на одиноко идущую мимо маленькую Эру, издавая при этом душераздирающие крики, хватая её ледяными пальцами за горло и напугав чуть ли не до смерти … И Мики, важно вышагивающий по комнате с языком, уткнутым в щёку от гордости за то, как он замечательно выделывается, в то время как Доктор играет марш, с которым Наполеон должен был вступать в Москву … И подруга Ольги Вера, пытающаяся учить маленькую Эру танцевать и повторяющая снова и снова: "Раз, два, три", – заставив Эру подумать, что таково имя девушки, и впредь всегда называть её "Вера, раз, два, три".
Как-то однажды, за вечерним чаем в гостиной, одна дама, заехавшая с визитом, пришла в восторг от маленькой Эры и сказала: "Ты милое дитя". Услышав это, Эра со всех ног помчалась в детскую, чтобы сообщить Нане: "Леди говорит, что я милое дитя". Затем вновь вернулась в гостиную, где дама придумала очередной комплимент, который Эра тут же поспешила передать Нане. И так она носилась взад-вперёд, собирая и произнося комплименты в свой адрес, пока вдруг не начала чихать. Мгновенно, при первом же чихе, Нана схватила её и, возмущённо воскликнув, что "давно пора кончать с эдакой глупостью", уложила в постель с красным фланелевым компрессом, грелкой и чашкой ромашкового чая. Увы, не обошлось и без непременной большой порции касторки.
Ирина Скарятина – от первого лица
Мой маленький мир населяли и другие люди: детские горничные – сначала Фанни, а позже Фрося, – к которым я не испытывала близкой привязанности, и старая Юлия, личная горничная моей Матери, бывшая с ней с момента её замужества и преданная всей душой ей и детям, но открыто признававшаяся, что я – самый младший ребёнок в семье – её главная любимица. "Петушок" было ласковым прозвищем, данным мне ею, в то время как я звала её "Юлькинсон" и нежно любила, считая за большое счастье быть приглашённой перед сном в её комнату с неизменно горящей перед внуши-тельной серебряной иконой Богородицы небольшой лампадой и рядами ярко раскрашенных фарфоровых яиц, висящих под этой иконой в "святом" углу и напоминающих о множестве про-шедших праздников Пасхи. Разговоры на религиозные темы она предпочитала всем прочим, каждый раз неправильно произнося слово "регилиозный" и настойчиво уча меня повторять его вслед за ней. Как же чудесно мы вместе проводили время! Она давала мне чашку слабого чая с карамелью вместо сахара и рассказывала истории о Святой Земле и Иерусалиме, которые она вычитала или услышала от паломников, постоянно наведывавшихся к ней. И сидя на её коленях, слушая длинные рассказы, льющиеся в своеобразной певучей манере, я заворожённо вглядывалась в тусклый мерцающий свет маленькой красной лампады и исподволь становилась всё более и более сонной, пока наконец не засыпала в её объятьях. Мне очень нравились эти визиты, но Нана нечасто позволяла мне бывать там, говоря, что в комнате слишком жарко, чай слишком крепкий, а масляный запах лампады вреден для здоровья. Как бы то ни было, "Юлькинсон" в своём кружевном чепце и статном чёрном шёлковом платье, неизменно украшенном тяжёлой золотой брошью, медальоном и цепочкой в стиле средне-викторианской эпохи, сидящая в глубоком кресле под серебряной иконой Богородицы в мягком, таинственном и подрагивающем отсвете лампады, является одним из самых красочных видений из моего детства.
Другой выдающейся фигурой был преподаватель Мики, Николай Алексеевич Максимович, величаемый всеми Профессором, – поразительный человек с блестящим умом и чрезвычайно язвительным нравом. Пока я была маленькой, то редко общалась с ним, но когда стала старше и приступила к серьёзной учёбе, он превратился в моего главного наставника, оказавшего сильнейшее влияние на всю мою юность вплоть до замужества. Несомненно, именно он был тем человеком, который научил меня правильно мыслить и анализировать.
Потом идут господин Троицкий, балетмейстер, и моё воспоминание о деятельном участии в танцевальных классах моей сестры. Как же ясно я вижу ту сцену – балетмейстер, высокий и худой, с длинными седыми бакенбардами, хлопает в ладоши, отсчитывая своё "раз два три", и дети исполняют танцевальные па, выстроившись в одну линию, а я одиноко следую позади. Вдруг он снова хлопает в ладоши. Дети останавливаются. Он что-то говорит им, затем аккомпаниатору, а после поворачивается ко мне и, торжественно поклонившись и взяв меня за руку, выводит на середину залы. Я чётко вижу себя в высоком зеркале, в котором раньше отражалась, стоя бок о бок с медвежонком,
Из тени прошлого восстают и другие фигуры: Старины Грау, немецкого дворецкого с прыгающей походкой учителя танцев, которого позже сменил Панкратий, и Павла, одного из слуг, особенно восхищавшего меня своим умением обращаться с нашим древним попугаем "Попкой", целуя его в опасный клюв, почёсывая перья и обучая новым словам в дополнение к узнанным мудрой птицей в те давние времена, когда она принадлежала ещё моим дедушке с бабушкой.
Ирина Скарятина – о маленькой Эре
Попка действительно являлся поразительным представителем семейства пернатых, в своём роде настоящим феноменом! Будучи стар как мир (никто не имел представления о его возрасте, но он жил в семье так долго, что передавался по наследству), попугай часто объявлял о прибытии экипажей и гостей или о подаваемых к столу блюдах голосами давно умерших слуг, или хихикал так, как, очевидно, хихикал кто-то в прошлом поколении, или бормотал себе под нос таинственные слова и фразы. Иногда он вёл бесконечные тихие и доверительные беседы, соответствующим образом меняя свой голос под каждого из говоривших, так что легко было понять, изображает ли он двух, трёх или четырёх человек. Однако, его любимейший разговор происходил между довольно хриплым мужчиной и писклявой женщиной – говорила преимущественно она, в то время как он изредка бурчал что-то сердитое в ответ.
Помимо того, что он вещал голосами людей, давно лежавших в земле, он успешно подражал и живущим, например, часто зовя детей голосом Маззи, да столь похоже, что они, откликаясь: "Да, Мамочка", – прибегали со всех ног, только чтобы обнаружить, что это очередной трюк Попки.
Ещё он обожал петь и однажды ужасно опозорился тем, что распевал и выкрикивал: "Айнц, цвай, драй. Хурра!" 6 (выражение, перенятое от покойного немецкого дворецкого), – во время всенощной службы, со всей торжественностью проводившейся в большой столовой. Иногда в Троицком, если семья по какой-то причине не могла пойти в церковь, то церковь приходила сама. Под этим подразумевается, что время от времени, накануне какого-нибудь важного религиозного праздника, всенощную устраивали дома, и священник с дьяконом и хором в полном составе прибывали туда. В один из таких дней про Попку забыли, и его клетка осталась стоять в углу столовой, а сам он, сидя на её верхушке, молча и одобрительно наблюдал за необычным представлением. Внезапно в разгар службы, когда все стояли на коленях и благочестиво молились, он радостно крикнул: "Айнц, цвай, драй. Хурра!", – и разразился бодрой песней. Только один человек в доме, знавший, как с этим справиться, а именно Павел, в тот вечер отсутствовал, и все были в полном замешательстве. Отчаянный шёпот: "Ш-ш-ш, Попка, тише, ложись спать, Попка хороший, Попочка дорогой", – совершенно не помогал, и тот, сидя на своей клетке, продолжал блаженно и истошно заливаться, заглушая голоса священника, дьякона и хора. Так же бесполезно было махать руками, пытаясь заставить его замолчать, потому что вместо радостного пения он сердился, хлопал крыльями и страшно визжал. Никто, кроме Павла, не осмелился бы тронуть или схватить его, опасаясь быть сильно покусанным таким грозным клювом. В конце концов, понимая в полной мере безысходность ситуации, духовенство и прихожане со всем достоинством, на которое они были способны, перешли в соседнюю библиотеку, где богослужение и продолжилось, в то время как Попка, оставшись один в тёмной столовой, быстро заснул.
6
По-немецки "Один, два, три. Ура!"
Всплывают в памяти и тридцатикилометровые зимние поездки от поместья до железнодорожной станции, когда Нану, Эру, попугая Попку и таксу Джери вместе усаживали в объёмный крытый экипаж под названием возок, бывший ничем иным, как ландо на полозьях вместо колёс. По какой-то причине Эру, Попку и Джери всегда ужасно укачивало в этом возке. Видимо, это было связано с тем, что под обычной тёмно-синей обивкой скрывалась старая вата, пахшая очень затхло; или, может быть, с тем, что при плотно закрытых окнах общий тяжёлый дух кожаного багажа, меховых пальто, накидки из медвежьей шкуры, ребёнка, попугая и собаки был невыносим; а, возможно, и с тем, что возок безбожно раскачивался, скользя по высоким снежным сугробам словно лодка в неспокойном море. Во всяком случае, каждая такая поездка всегда приводила к тому, что маленькой Эре становилось отчаянно дурно, и в конце концов Нана начала давать ей несколько капель коньяка на кусочке сахара, неизменно вызывая тем сильную сонливость, позволяющую проспать большую часть пути от дома до станции. То же самое лекарство принимали и Попка с Джери. Поэтому и по сей день при запахе коньяка у взрослой Эры мгновенно возникает ощущение покачивания возка, а в голове слышатся окрики кучера – звуки, всегда пугавшие мыслью о чём-то ужасном, происходящем снаружи, – и гиканье всадников эскорта, подгоняющих лошадей, и ворчание Наны, и рычание Джери, изредка переходящее в лай, и пронзительные вопли Попки.