Миры Филипа Фармера. Том 5
Шрифт:
— В таком случае я должен отбросить Бивульфа и взять за горло Дункана?
— Вот именно: брать за горло. А ваши осторожные нащупывания я бы назвал щекоткой.
— Вы ничего не знаете о психологии! — возмутился профессор. — Если врач начнет грубо копаться в психике, это может только повредить ее. Он должен быть как рабочий муравей, поглаживающий брюшко муравья-сосуда. Если ой хочет получить мед, поглаживать следует нежно.
Сник остановилась. Кабтаб проснулся. Дункан сказал:
— Чего?
— У некоторых видов муравьев есть разновидность рабочих муравьев, так называемые
— Ага. А если рабочий будет груб, он может порвать брюшко? Вы это имели в виду? Мою раздувшуюся психику?
— Не раздувшуюся, а многослойную. Да, она очень хрупка и требует самого нежного отношения. По крайней мере, до тех пор, пока мы не дойдем до ядра. Вот там уже потребуются более энергичные манипуляции, но тоже осторожные, так как часто пациенты испытывают страдания. Это, как правило, эмоциональные натуры. Ребенок в нас вопит от страха — он боится порки больше всех других наказаний.
Дункан ничего не ответил. Его словно громом поразило, он не мог шевельнуть ни одним мускулом. Искра, вроде той, что возникает между двумя соприкоснувшимися оголенными проводами, мгновенная вспышка, белая с голубым, запылала в его мозгу. Она ветвилась, разрасталась… Разрасталась? Разросшееся брюшко? Раздувшаяся психика? Прежде чем ее свет померк, Дункан успел увидеть лицо мальчика лет десяти, улыбающегося сквозь слезы.
Он всхлипнул и хотел было уже рассказать об этом Каре-баре, но сдержал себя. Ему почему-то не хотелось, чтобы профессор знал об этом.
В древние времена, когда преступников еще вешали, они должны были испытывать шок при мысли, что после того, как провалятся доски эшафота, они уже не смогут сделать ни шага по этой земле. Это лицо. Это было его лицо. Но не оно заставило его память скакать, словно он ступил на пол, выстланный оголенными проводами. А сознание того, что этот ребенок не был Джеффом Кэрдом. Это был он, Дункан, и в то же время Кэрд, но только потому, что оба они обитали в одном теле.
Джефферсон Сервантес Кэрд, которого он считал личностью-оригиналом, был лишь творением-оригиналом. Он был первым, кто возник в мыслях этого ребенка, взлелеянный в глубине его воображения и набравший силу как Дж. С. Кэрд. Этот мальчик был первым из восьми, а не семи разделенных психик — Бивульф, конечно, в счет не идет.
— Я сказал что-то важное? — встрепенулся Каребара.
— Уже второй раз за день, — сказала Сник. Хотя она и выглядела уставшей и скучающей, на самом деле она внимательно наблюдала за всем происходящим.
— Какая-то вспышка. Это уже ушло. Не могу этого описать.
Каребара встал.
— Увидимся после ленча, скажем, в два часа. Начнем с Дункана. — У самых дверей он обернулся: — А вы меня не обманываете? Бивульф действительно только роль?
— Откуда я знаю? Я был без сознания, — сказал Дункан.
— Зато
— Я верю, что говорю правду. Конечно, даже сейчас, говоря это, я могу лгать. И единственный способ установить, лгу я или нет, — это обработать меня туманом. Но ведь я и под ним могу солгать.
Каребара воздел руки к небесам и, что-то бормоча, вышел.
У ребенка было лицо. Но не было имени.
Что заставило его исчезнуть без следа, как стертая с пленки информация? Какие полярные изменения произошли у него в мозгу и стерли (правда, не до конца, раз что-то осталось) память об этом ребенке в Кэрде? И в семи остальных? Или они все же испытывали какие-то уколы памяти? Откуда ему было знать, возникало ли это лицо в воспоминаниях, к которым у него не было больше доступа.
— Друг мой! — прогудел Кабтаб, копаясь в семифутовом ящике, по старой привычке называемом холодильником, хотя холод уже не использовался для хранения пищи. — Данк! Ты, похоже, свихнулся, как я однажды. Когда верил в множественность богов. Ну и чушь я нес! Есть только один Бог, и у тебя только одна душа! Сейчас ты испытываешь те же сомнения, что некогда испытывал и я. Забудь всю эту тарабарщину о семи душах в единой плоти. Действуй так, словно у тебя одна душа, и ты обретешь уверенность в себе.
— Это не так просто, — ответил Дункан. — Вот на тебя, похоже, снизошло божественное откровение, и лишь тогда ты отказался от своего пантеона. Случится ли со мной нечто подобное? Я ведь могу прождать во тьме всю жизнь и умереть, так и не увидев света.
— Откровение? — спросил Кабтаб. — Да ничего подобного не было! Только что я был проповедником многобожества и вдруг легко и естественно шагнул в раскрытые двери и стал проповедником Бога единого и неделимого — Творца Бытия.
— И тебе понадобилось столько времени, чтобы открыть то, что фараон Эхнатон обнаружил уже восемь тысяч лет назад? — сказала Сник. — Так стоит ли вообще тут болтать о религии?
— Сестра, — произнес падре, набычась и зловеще улыбаясь, — тебе не хватает уважения к верованиям других.
— Стоп! — Дункан поднял руку, как регулировщик. — Не стоит тратить время на подобные разговоры, у нас есть более насущные проблемы. Тея, ты нарушила границы его мировоззрения. Если ты начнешь испытывать на прочность его религиозные воззрения, то можешь повредить его личность. Ты отколешь от нее кусочек, сделав Кабтаба неполноценным, ты умалишь его в его собственных глазах. Ты обвиняешь его в прошлых заблуждениях, а он должен быть полностью уверен в своей правоте.
А ведь если мы хотим выбраться из этой переделки живыми, нам нужно действовать сообща. И нужно ли напоминать вам о том, что за нами все время следят? Вряд ли «Нимфе» понравится, если мы перессоримся. Вы знаете, как они поступают с людьми, которых считают ненадежными.
Кабтаб заставил себя расслабиться, и лицо его мало-помалу стало обретать нормальный цвет.
— Ты прав, брат Дункан. Прими мои извинения, сестра Пантея. Я слишком бурно реагировал на твои слова. Но в будущем советую тебе последить за своим язычком.