Миры Империума
Шрифт:
Прошло минут десять с тех пор, как началось наше состязание. Мои руки и плечи пронизывало болью, словно раскаленным железом. Рузвельт стоял неподвижно, словно статуя, и его руки даже не дрожали.
— Насколько я понял, появление Пустоши относят к девяностым годам прошлого века,— сказал я.— Вы слишком молоды для того, чтобы об этом помнить, если, конечно, в вашем Империуме не владеют искусством пластических операций, на какие неспособен и Голливуд.
— Я говорю лишь о том, что мне известно: о чем сообщили мне исследователи, о чем рассказывал мне..,— Он неожиданно замолчал.
— Я думал, это все ваши собственные идеи, Рузвельт.
— Мне рассказывал отец,— сказал Рузвельт.— Он всю жизнь верил, что где-нибудь и когда-нибудь снова придет наше время. Его мира не стало, но разве подобное великолепие могло исчезнуть навсегда? Он упорно трудился, занимался исследованиями и в конце концов совершил свое открытие. Тогда он был уже стар, но передал свои знания и долг мне. И я его не подвел! Сперва я приложил все усилия, чтобы добиться высокого поста в Имперской разведке — единственной организации, которой известны секреты Сети. Это дало мне основу, с помощью которой я намерен превратить эту линию, Новую Нормандию, в сосуд, который вберет в себя Пустошь и придаст ей форму.
Я сосредоточился на том, чтобы удерживать руки на уровне плеч. Почему-то мне казалось крайне важным не проиграть в состязании с Рузвельтом. Если сам он и испытывал какие-либо неприятные ощущения, то ничем этого не показывал.
— Что, устали? — небрежно спросил он.— Бедная мать-природа, насколько же она слепа в своих усилиях защитить тело! Сперва она посылает как предупреждение болевые сигналы. Потом постепенно притупляет чувствительность нервов. И у вас начинают опускаться руки. Вы изо всех сил будете пытаться удерживать их на весу, чтобы превзойти меня, вашего неминуемого повелителя. Но вам это не удастся. О да, силы у вас есть, но природа вынуждает вас расходовать их экономно. Так что хоть вам, возможно, и кажется, будто вы способны выдержать пытку усталостью, пока не умрете от изнеможения, она вам этого не позволит. Вы будете страдать зря, Керлон. Увы.
Его разговорчивость меня радовала, поскольку позволяла отвлечься от ощущения раскаленных щипцов, сдавливавших мой затылок. Я пытался поддерживать в себе легкую злость — еще один трюк матери-природы, на этот раз мне на пользу. Мне хотелось, чтобы он продолжал болтать, но в то же время испытывал неудовлетворенность оттого, что не может добиться превосходства.
— Ради того, чтобы увидеть, как вы сдадитесь, стоит потерпеть,— сказал я.
— Но вы этого не дождетесь. Я сильнее вас, мистер Керлон. Я тренировался с самого детства и в семь лет мог держать меч на вытянутой руке в течение четверти часа.
Для меня это в буквальном смысле детская игра. Но не для вас.
— При чем тут это? — беззаботно возразил я.— Я могу так простоять целый день.
— Пока что вы выдержали даже меньше четверти часа. Как вы станете себя чувствовать еще через пятнадцать минут, а, мистер Керлон? А потом еще через полчаса? — Он улыбнулся, но улыбка его показалась не столь небрежной, как обычно.— Несмотря на все ваши утверждения, вы уже давным-давно проиграли. Это всего лишь простая демонстрация, Керлон, но она необходима. Вы должны наконец понять, что в моем лице встретили превосходящего вас во всех отношениях.
— Наверняка тут есть какой-то подвох,— сказал я.— Может быть, вы просто отвлекаете мое внимание, пока ваши приятели обследуют мои мозги каким-нибудь шпионским лучом — или чем там занимаются безумные ученые?
— Не говорите глупостей, Керлон, — почти огрызнулся Рузвельт.— Хотя... да, я понял.— Он улыбнулся, и напряженное выражение исчезло с его лица.— Очень хорошо, мистер Керлон. Вам почти удалось меня разозлить. Неплохая тактика. Кстати, как ваши руки? Не тяжело?
— Все отлично,— ответил я, надеясь, что голос мой прозвучал достаточно небрежно,— А ваши?
Мои руки и плечи словно охватил огонь, плясавший вокруг локтей и покалывавший кончики пальцев. Страшно болела голова. Рузвельт же выглядел свежим как огурчик. Он пристально посмотрел на меня, на этот раз молча, что меня обеспокоило. Мне хотелось, чтобы он продолжал говорить.
— Что, язык устал, а? Но я вам кое-что скажу, Рузвельт. Вы не на того напали. Я рыбак, и я привык сражаться с крупными рыбинами по восемь часов подряд. Для меня это всего лишь прекрасный отдых.
— Жалкая ложь, Керлон. Я ожидал от вас большего.
— Главная проблема в кровообращении,— сказал я.— Солдаты, которые могут целый день маршировать на солнце с полной выкладкой, часто падают в обморок на параде. Приходится стоять по стойке «смирно», не шевелясь, приток крови к мозгу ограничен — и солдат неожиданно лишается чувств. Некоторые не в состоянии это вынести. Ничего не имею против них, всего лишь особенности метаболизма. Меня подобное никогда не беспокоило. С кровообращением, знаете ли, все в порядке. А у вас?
— Превосходно, могу вас заверить.
— Но вы почему-то замолчали.
Я изобразил улыбку, которая стоила мне года жизни.
— Я уже сказал все, что хотел.
— Я вам не верю. У вас заранее была заготовлена лекция номер три, по глазам вижу.
Рузвельт рассмеялся — совершенно искренне.
— Мистер Керлон, а вы мне действительно нравитесь. Жаль, что мы не встретились в другое время и в другом месте. Мы с вами вполне могли бы подружиться.
Больше никто из нас не произнес ни слова. Я обнаружил, что считаю про себя секунды. К этому времени прошло минут двадцать, может быть, чуть больше. Почувствовав, что одна моя рука начинает опускаться, я снова вернул ее на место. Рузвельт едва заметно улыбнулся. Прошло еще какое-то время. Я думал о разных вещах, потом попытался вообще ни о чем не думать. Мне вдруг пришло в голову, что древние китайцы тратили впустую время и усилия, создавая «железных дев» и нарезая бамбук на щепки. Пытками можно заниматься и без каких-либо приспособлений. А пытка в версии Рузвельта была вдвойне изощренной, поскольку подвергал себя мучениям только я сам. Я мог в любой момент сдаться, рассмеяться и потребовать следующего раунда.
В этом и заключалась ловушка. Да, последовал бы новый раунд, а за ним еще один. И если я сдамся в первом, во втором я сдамся еще быстрее, пока не откажусь принять его вызов. А именно это ему и требовалось.
Он хотел меня обмануть, заставить меня считать, что если я проиграю — то, значит, я проиграл. Но это было не так. Проигрыш ничего не значил. В расчет принималось лишь признание своего поражения.
И как только я это понял, я сразу почувствовал себя лучше. Боль вонзалась в меня, словно мясницкий нож, но это была всего лишь боль, нечто такое, что можно было вытерпеть, пока все не закончится. Вытянув руки в стороны, я уставился в тускнеющем свете на Рузвельта...