Миры Империума

Лаумер Кейт Джон

— Камень ударил меня,— прорычал Чазз. Гигантский череп слегка повернулся, и показался край запекшейся черной коркой ссадины, в которую поместилась бы моя рука.

— Бедный Чазз... тебе очень было больно?

— Не очень, Иронель.— Лицо снова повернулось к нам, и по кожистой щеке сползла слеза, которой вполне хватило бы, чтобы наполнить чайную чашку.— Не бойся за Чазза. Чазз в полном порядке, Иронель.

— Так ты можешь помочь Питеру? Чудовищные глаза снова уставились на лежащего без сознания Рузвельта. Веки наполовину опустились, словно морщинистые кожаные заслонки.

— Попробую,— прогрохотал монстр.— Я чувствую боль... в этом месте.

Очень страшная боль, но не она убивает Питера. Нет, это то, что тянется... здесь и здесь! Но я пытаюсь... пытаюсь оттолкнуть их...— Голос перешел в бормотание, подобное треску ледника, тающего под весенним солнцем.

Рузвельт пошевелился, издал слабый звук. Иронель положила руку ему на лоб. Посветив фонарем, я увидел, что его лицо постепенно обретает цвет. Он вздохнул, беспокойно задвигал руками, потом застыл. Дыхание его выровнялось.

— Арррх,— прорычал Чазз.— Дурное все еще в нем, Иронель! Я пытаюсь его излечить, но чую дурное, которое все еще там! Лучше я сразу его убью...

— Чазз, нет! — Иронель бросилась к Рузвельту, прикрывая его своим телом.— Ты не можешь!

— Я чую дурное внутри его,— повторил Чазз.— И меня это пугает!

— Он всего лишь человек, Чазз, он сам так сказал. Так же как и Ричард! Ричард, скажи ему! — Иронель схватила меня за руку.— Скажи Чаззу, что Питер наш друг!

— Что именно дурное ты в нем чувствуешь, Чазз? — спросил я.

Тот повернул ко мне свои чудовищные глаза.

— Когда падают камни, я их чувствую,— ответил он.— А когда я проник внутрь его, я снова почуял то же самое. Там, в красных пещерах его спящего мозга, таятся черные мысли, Ричард. И ради них он готов уничтожить весь мир.

— У себя дома он весьма важная персона. Он прибыл сюда, чтобы попытаться спасти мир. Да, он совершил ошибку и в результате едва не погиб. Не думаю, что сейчас он может причинить кому-то вред.

— Я видел его в своих снах, когда спал здесь под землей,— прорычал Чазз.— Зачем он пришел сюда, Ричард? И зачем пришел ты? Ибо тебя я тоже видел во сне. Ты несешь проклятие этому миру, и он тоже. Но я не знаю, чье проклятие сильнее.— Он снова зарычал.—Я боюсь его, Ричард. Но ради Иронель я предоставляю его своей судьбе. А теперь заберите его от меня. Разум его болен, и боль эта вонзается мне прямо в сердце.

Я поднял Рузвельта и отнес его обратно по вонючему туннелю в комнату Иронель.

Утром она разбудила меня, принеся золотистую дыню на золотом блюде и гроздь красных виноградин размером со сливы, и сказала, что Рузвельту уже лучше. Я подошел к нему — он все так же лежал на спине, без сознания. Никаких особых изменений я не заметил, но температура, похоже, упала до нормальной, выровнялись также пульс и дыхание. Возможно, я оказался лучшим нейрохирургом, чем думал.

Иронель показала мне свое королевство: нижние этажи здания, в котором она жила, сад, то, что осталось от улицы после землетрясения. Падавшие сквозь листву лучи раннего утреннего солнца создавали ощущение безмолвной зловещей красоты. Иронель вела меня за руку, показывая небольшие цветочные клумбы в укромных местах, чистую воду в бассейне, который, вероятно, когда-то был прекрасным фонтаном, разбросанные камни среди буйной травы — остатки гипсовой статуи.

Мы спустились по выщербленным мраморным ступеням под громадными старыми деревьями и выкупались в пруду, поднялись на разрушенную башню, откуда через украшенное каменными фигурами окно видны были другие башни, торчавшие над джунглями. Вечером мы сидели на скамейке в саду, слушая уханье, ворчание и шипение ночных созданий, бродивших совсем рядом. Иногда она заговаривала со мной, рассказывая о своих друзьях и играх, или напевала странные песни без слов, а иногда просто отстраненно улыбалась, словно радуясь просто тому, что живет. Мне хотелось задать ей множество вопросов, но я ни о чем не спрашивал. Она чем-то напоминала спящего ребенка, и мне не хотелось ее будить. Ночью она пришла ко мне в постель и спала со мной, словно маленькая девочка.

Прошел еще день, и Рузвельт пришел в себя, после чего, слабо улыбнувшись, снова заснул. На следующий день он уже был в сознании. Казалось, он вновь стал прежним, к нему вернулись уверенность в себе и прочее — если не считать ввалившихся щек. По его словам, он ничего не помнил о том, что случилось после того, как мы встретили девушку.

С тех пор он стал быстро поправляться. На четвертый день он уже ходил. На пятый, возвращаясь из похода за фруктами к границе джунглей, я услышал дикий рев со стороны парка, а затем несколько выстрелов. Рев был мне хорошо знаком — это был Вроделикс, вне себя от ярости. Бросив красно-желтые манго, которые я собрал, я помчался к воротам. В десяти футах от них я обнаружил грифона, вытянувшегося возле фонтана с дельфинами, с тремя дырами в шкуре. Он застонал и попытался подняться, а потом упал замертво, раскрыв клюв. Я побежал через парк, потом вверх по лестнице, пытаясь звать Иронель, но ответа не было. Позади послышался негромкий шорох, и, повернувшись, я увидел вышедшего из тени Рузвельта с направленным мне в голову нейропистолетом.

— Мне очень жаль, Керлон,— сказал он,— Но у меня нет другого выхода.

Он нажал на спуск, и мир вокруг меня опрокинулся.

Я лежал на спине, глядя словно в тумане на склонившегося надо мной Рузвельта. Лицо его исхудало, а повязка над глазом напоминала большой крест, нарисованный губной помадой. Голос его доносился словно из бездны, но слова вполне можно было разобрать.

— Вставайте, Керлон. Я парализовал вашу волю, но вы можете меня слышать. Мы должны исполнить свой долг.

Я почувствовал, что поднимаюсь на ноги. Казалось, будто их отделяют многие мили от моей головы, плавающей где-то высоко над облаками. Мои руки были связаны спереди.

— Туда,— сказал Рузвельт.

Мы прошли через сад, мимо несчастного зверя, распростертого на камнях, и вышли на лежащую в руинах улицу. Внутри моей головы не смолкало высокое гудение, а свет выглядел несколько странно, будто начиналось солнечное затмение. Мы вошли в музей, поднялись по заваленной обломками гипса лестнице в большой зал, где лежали распростертые на полу манекены в доспехах, словно жертвы катастрофы. В часовне сквозь разбитое окно, подобно прожектору, лился яркий солнечный свет. Алтарь все еще стоял на месте, окруженный обломками золотого купола. Чувствовалось, будто весь мир напоминает натянутую до предела тетиву.

— Идите вперед,— велел Рузвельт.

Пробираясь среди каменного крошева, я перешагнул через разбитый саркофаг, смахнул сгнившие лохмотья бархатного покрывала и остановился перед алтарем.

— Возьмите шкатулку,— приказал Рузвельт. Я неуклюже поднял ее связанными руками. Она оказалась тяжелой, и от ее поверхности исходило легкое покалывание, словно через нее шел электрический ток. Пол под ногами завибрировал. Вокруг слышалось громыхание, похожее на раскаты отдаленного грома. Рузвельт оскалил зубы, но отнюдь не в улыбке.