Миры Клиффорда Саймака. Книга 18
Шрифт:
— Если вам не нужна помощь, то я поеду, — сказала она и повернулась, чтобы уйти.
— Подождите, — сказал он. Кэмпбел остановилась.
На нее смотрели воспаленные глаза.
— Скажите мне, — проговорил человек, — есть ли истина?
Она почувствовала, что вопрос не праздный.
— Думаю, да, — ответила она серьезно. — В математике, например.
— Я искал истину, — сказал он, — а нашел вот это. — Он пнул мешок, и пластины разлетелись по песку. — И что, так всегда? Вы ищете истину, а обнаруживаете идиотский приз. Но и эту подачку вы заберете, все лучше, чем ничего.
Она отвернулась. Он был безумен.
— Нефрит, — сказала она, — странно, один тут уже гонялся за нефритом…
— Вы не понимаете, — пробормотал он. Она покачала головой, очень желая уехать.
— Вы сказали, что истина есть в математике. Что же, по-вашему, Бог — математик?
— Не знаю, — сказала она. — Я остановилась лишь затем, чтобы спросить, не нужна ли вам помощь.
— Куда вам кому-то помочь, — ухмыльнулся он, — вы и себе-то помочь не сможете. Нам всем помогали когда-то. А теперь — нет. С этим уже ничего не поделать. Я знаю, я пробовал.
— Почему же, мягко произнесла она, — есть такое уравнение с одной забытой планеты…
Он приподнялся и пронзительно закричал:
— Нет пути, говорю вам! Нет! Существовал лишь один путь, а теперь и он не годится!
Она бросилась к машине. Там остановилась и посмотрела назад. Человек уже опустился на землю, но все еще глядел в ее сторону, и в глазах его читался неописуемый ужас.
Она попыталась что-то сказать, но слова застряли в горле.
И через разделявшее их расстояние он прошептал, словно это была тайна, которую он решился ей раскрыть:
— Мы покинуты, — прозвучал жуткий шепот. — Бог оставил нас.
Кимон
Последний джентльмен
Через тридцать лет, через многие миллионы написанных слов, наконец наступил день, когда он не смог написать больше ни строчки.
Ему больше нечего было сказать. Он все сказал.
Последняя из длинной серии книг, законченная несколько месяцев тому назад, должна была вот-вот выйти из печати, и он ощущал внутри себя такую пустоту, словно из него выпустили всю кровь.
Он сидел у окна в своем кабинете, ожидая визита сотрудника журнала новостей, и его взгляд вяло блуждал по большой лужайке с разбросанными по ней кустами бересклета, березками и жизнерадостными клумбами с тюльпанами. Он спрашивал себя, почему его так беспокоит мысль о неспособности писать дальше — ведь он и так уже сказал гораздо больше, чем основная масса его собратьев по перу. И он говорил обычно без иносказаний, со всей искренностью, пусть и в романизированной форме, и — по крайней мере, он надеялся на это — достаточно убедительно.
Сегодня он занимал в мировой литературе надежное, устойчивое положение. Поэтому он пытался убедить себя, что все идет к лучшему, что он может остановиться теперь, когда достиг вершины в своем искусстве. Это было несравненно правильнее, чем если бы он постепенно подошел к закату жизни, позволив туману старческого слабоумия ослабить блеск своего творчества.
И все же потребность писать дальше продолжала беспокоить его. У него было ощущение, что прекратить писать — это все равно что совершить предательство. Хотя он и не имел ни малейшего представления, кого он предавал таким образом. Среди его переживаний было еще нечто вроде чувства уязвленного самолюбия и, может быть, ощущения легкой паники, подобного тому, что испытывает человек, у которого внезапно резко ухудшилось зрение.
Но все это следовало считать просто глупостями. За тридцать лет, посвященных литературе, он достойно завершил труд целой жизни. И он совсем неплохо прожил эту жизнь. Не то чтобы слишком бурно или в чем-то легкомысленно, но так, что сейчас он с полным основанием мог испытывать чувство удовлетворения.
Он обвел взглядом рабочий кабинет, подумав при этом, насколько комната способна приобрести отпечаток личности живущего в ней: ряды переплетенных в кожу книг, сдержанная элегантность письменного стола из массивного дуба, пушистый ковер на полу, старые уютные кресла — каждый предмет обстановки создавал и укреплял уверенность в том, что он находится именно там, где и должен находиться.
Раздался стук в дверь.
— Войдите, — сказал Харрингтон.
Дверь открылась, и на пороге появился Адамс: согбенная фигура, белые как снег волосы. Идеальный образ старого верного слуги.
— Вас спрашивает господин из «Ситуации», сэр.
— Отлично, — бросил Харрингтон. — Просите его, пожалуйста.
«Отлично» было просто стандартным выражением, приличествующим обстоятельствам, потому что ему вовсе не хотелось видеть этого посланника прессы. Но договоренность о встрече была достигнута несколько недель тому назад, и сейчас ему не оставалось ничего другого, как примириться с визитом.
Вошедший походил скорее на воротилу крупного бизнеса, чем на редактора журнала. Харрингтон неожиданно подумал: трудно представить, что именно этот человек способен писать в том сжатом, резком стиле, создавшем популярность «Ситуации».
— Джон Леонард, — произнес мужчина, пожимая руку Харрингтону.
— Рад видеть вас, — ответил Харрингтон тем любезным дружелюбным тоном, который привык применять при деловых встречах. — Садитесь, прошу вас. Мне представляется, что я хорошо знаю вас, журналистов. Я уже много лет подряд регулярно читаю ваш журнал. Как только он приходит, я сразу же принимаюсь искать статью Харви.
Леонард негромко рассмеялся.
— Похоже, что Харви — наш самый популярный хроникер, наша главная приманка для читателя, — сказал он. — Все, кто приходит к нам в редакцию, обязательно стремятся повидаться с ним. — Он устроился в предложенном ему кресле. — Прежде всего, я должен передать вам привет от мистера Уайта.
— Это очень любезно с его стороны, — ответил Харрингтон. — Поблагодарите его от моего имени. Я не встречался с ним уже столько лет…