Миры Клиффорда Саймака. Книга 18
Шрифт:
— Мне очень жаль, Холлис, — сказал сенатор. Харрингтон подумал, что во всем происходящем нет абсолютно ни грана смысла. Он был Холлисом Харрингтоном. Он родился в штате Висконсин. Он получил диплом в Гарварде, он был — как там сказал про него Седрик Мэдисон? — да, он был последним джентльменом среди всех ныне живущих. Жизнь его была правильной до малейших деталей; его дом выглядел на редкость корректным; его представлявшийся идеально завершенным литературный труд был результатом крайне утонченного образования.
Может быть, эта корректность, эта правильность выглядела иногда даже несколько чрезмерной, несколько утрированной для мира 1962 года, избавившегося от последних реликтов идеализма.
Он был Холлисом Харрингтоном, последним оставшимся в живых джентльменом, известным писателем, романтической фигурой в современном трезвом, сугубо реалистическом мире. И еще, он был человеком, который больше не мог писать. Он больше не знал, что говорить; он высказал все, что было у него на душе, раз и навсегда.
Харрингтон медленно поднялся с кресла.
— Мне пора, Джонсон. Я и так засиделся у вас дольше, чем собирался.
— Есть еще кое-что, — сказал сенатор. — Кое-что, о чем я давно хотел спросить вас. Это не имеет никакого отношения к делу, затрагивающему мое служебное положение. Я столько раз собирался задать вам этот вопрос, но всегда останавливался при мысли о том, что не должен делать этого, что, произнеси я эти слова вслух, это могло бы в некотором смысле…
— Спрашивайте, прошу вас, — сказал Харрингтон. — Я отвечу вам, если смогу, конечно.
— Речь идет об одной из ваших первых книг — Сенатор несколько замялся. — Мне кажется, она называлась «Кость для собаки».
— Действительно, это было так давно, — задумчиво произнес Харрингтон.
— Ваш главный герой… Этот неандерталец, которого вы так здорово показали… Он получился у вас таким человечным.
Харрингтон кивнул.
— Верно. Именно таким он и был. Это было человеческое существо. Но только потому, что он жил сто тысяч лет тому назад…
— Конечно, конечно, — вежливо перебил его сенатор. — Вы совершенно правы. И вы его так замечательно показали. Все другие герои ваших книг — существа софистические, пленники условностей. Мне всегда казалось интересным, как вам удалось создать столь убедительный образ подобного существа, дикаря, едва ли не совершенно лишенного разума.
— Он не был лишен разума, — возразил Харрингтон. — И не был настоящим дикарем. Это продукт общества того времени. Я долго жил в его компании, Джонсон, прежде чем решился написать о нем. Я всегда пытался поместить самого себя в условия, в которых он существовал, старался думать так, как думал он. Короче, я хотел побывать в его шкуре. Таким образом мне удалось узнать его радости и его тревоги. Были моменты, когда мне казалось, что он находится рядом.
Энрайт покивал с серьезным видом:
— Я охотно верю вам. Так, значит, вам действительно надо уходить? И вы не хотите ничего выпить на дорожку?
— Очень жаль, Джонсон, но мне нужно вести машину, а дорога довольно длинная.
Сенатор выкарабкался из кресла и проводил Харрингтона до дверей.
— Мы обязательно еще поболтаем с вами, Холлис, и очень скоро. О вашей писательской деятельности. Я не могу поверить, что вы решили бросить писать.
— Может быть, и не брошу, — ответил Харрингтон. — Все может внезапно вернуться на круги своя.
Но он говорил так только для того, чтобы подыграть сенатору. Он знал, что у него нет никаких шансов снова взяться за перо.
Приятели попрощались. Харрингтон тяжело зашагал по аллее, приволакивая правую ногу. Это было ненормально. Никогда в жизни он не замечал за собой ничего подобного.
Его машина стояла возле решетки, ограждающей участок сада. Подойдя поближе, Харрингтон застыл на месте, вытаращив глаза. Это была не его машина. Он ездил на дорогом автомобиле аристократического вида, настоящем лимузине, а сейчас перед ним стояла не просто модель массового выпуска, но и, вдобавок ко всему, довольно потрепанная.
И все же она показалась ему хорошо знакомой. Даже чем-то близкой, привлекательной.
Феномен повторился, но на сей раз по-другому, потому что теперь Харрингтон был в двух шагах от того, чтобы признать реальность.
Он открыл дверцу и сел за руль. Порывшись в карманах, он извлек ключ и некоторое время на ощупь искал замок зажигания. Наконец ключ с сухим щелчком вошел в отверстие, и, едва он повернулся, мотор сразу заработал.
Что-то боролось в душе, стараясь выбраться из тумана, заволакивавшего рассудок. Харрингтон чувствовал, как это что-то рвется на свободу. Он быстро понял, что это было. Это был Холлис Харрингтон, последний джентльмен.
Он долго сидел, не шевелясь. И все это время он не был ни последним джентльменом, ни просто пожилым человеком, сидящим в старом автомобиле. Он был кем-то гораздо более молодым и одновременно удивительно далеким отсюда существом, подвыпившим и жалким. Он сидел в отдельной кабине какого-то не знакомого ему ресторана, в самом дальнем и самом темном углу большого зала, заполненного звуками и запахами. Напротив сидел мужчина, что-то говоривший ему.
Он пытался разглядеть лицо незнакомца, но тот слишком хорошо прятался в тени — если вообще у него было лицо. И все время незнакомец без лица продолжал говорить.
На столе лежали какие-то бумаги — очевидно, одна из его рукописей, и он хорошо знал, что она никому не нужна. Он пытался объяснить чужаку, что не имеет смысла говорить ему об этом, что он сам все знает, но очень хочет, чтобы из этого получилось что-нибудь стоящее. Но язык словно распух во рту, мешая говорить, а в горле стоял колючий ком.
Он не мог выговорить ни единого слова, но ощущал в себе жгучую, непреодолимую потребность изложить свои мысли на бумаге, перенести на нее свои убежденность и веру, страстно рвавшиеся на свободу, стремившиеся к самовыражению.