Мирянин
Шрифт:
Глава 5
Дождь из пепла и серы
Я много наговорил вам уже о дружбе и любви, так что потерпите еще чуть-чуть, мне осталось только досказать историю, и для ее завершения просто необходимо вернуться назад во времени ко мне и Тошке Ливадину. Он тоже был моим другом, и я рассказывал, как возникла наша тесная компания из трех мушкетеров и одной Наташи. Но в том-то и дело, что в природе существует дружба и Дружба. С большой и с маленькой буквы. Назвать отношения между мной и Никиткой следовало с буквы большой. Через разницу расстояний и интересов все равно только так мы и дружили. Так уж сложилось, я объяснял раньше иррациональную, непредсказуемую основу подобного чувства. А после гибели Ники как-то само собой, лишь подтверждая правило о нетерпимости пустоты, его место занял Фидель, инспектор полиции, человек иной национальности, образа жизни и мироощущения. Потому что, как давным-давно открыл еще Мишель Монтень, в дружбе, как и в любви, третий всегда лишний и точно так же истинная дружба, как и истинная любовь, рассчитаны только на двоих.
Так вот, Тошка Ливадин всегда был третьим. Хотя, странное дело. Именно он по возрасту и интересам более всего должен был сделаться близок мне. Но этого не произошло. И вовсе не из-за Наташи. Не потому, что выбрала она Тошку, а не меня. У нас получилась дружба с маленькой буквы и все. Такая, знаете ли, обычная хорошая дружба, когда ходят в гости, причем ходят годами и семьями, а потом так же дружат ваши дети. Когда помогают взаимно, по первому слову выручают из беды, просят об одолжениях, о коих возможно просить лишь очень близких людей. Когда не считаются, кто и сколько кому сделал блага, когда говорят по душам и жалуются на неприятности и можно не опасаться за свой язык, если он сболтнет лишнее. Это и есть дружба с маленькой буквы. Вы не ощутили до сих пор, что чего-то здесь не хватает? Наверняка почувствовали, только не можете сказать? Ну, что же, я проделаю этот труд за вас, возьму, так сказать, на себя обязанность словесного выражения. Не хватает игры и тайны. Того ощущения щемящей радости, когда ты нарочно рисуешь свою жизнь для кого-то другого, чтобы заинтриговать и заставить поверить – ты необыкновенный и достоин Дружбы или Любви с большой буквы. Так было и у нас с Никитой. Но так не вышло с Тошкой. Чрезмерная откровенность, с одной стороны, и полное невмешательство – с той, другой стороны, которая скрывает настоящий, интимный мир твоей души. Я сейчас поясню, что именно имею в виду. Тошка мог разоблачиться передо мной без всякого смущения, когда сетовал на нескладности своей жизни. Как приходилось ему лгать и обманывать, как давал взятки государственным паразитам, как чувствовал себя пропащим человеком, в свою уже очередь надувая это государство. Он не старался выглядеть лучше, полагая: друзья – на то и друзья, чтобы плакать в их жилетки, пиджаки и пуловеры. Тошка со мной как бы расслаблялся, отдыхая от самого себя и, может даже, от Наташи. И в этом была разница. Никита как раз наоборот. Ему просто до смерти было нужно, чтобы я, Алексей Львович Равенский, его друг Леха с большой буквы, верил в его предназначение. Для Ливадина его завод со всеми бетономешалками являлся средством для отличного благосостояния, чего Тошка и не скрывал: деньги-товар-деньги, и в мой карман, чем больше, тем лучше, а остальное все лирика. А Никита, давно увязший в своем порочном круге делового ада, до конца своих дней пытался меня уверить, что видит впереди великую цель и следует курсом на ее достижение. Ему важно было, чтобы именно я так думал. И мне тоже было важно, чтобы и Ника, в свою очередь, думал так обо мне. Не случайно именно он, Никита Пряничников назвал вашего покорного слугу и рассказчика Святым. Это был как бы выигранный мною раунд, хотя я стремился к совсем иному прозвищу. И латынь моя, и научная карьера с дальним прицелом тоже отчасти должны были говорить моему другу: «Посмотри, вот я какой!»
А с другой стороны, именно я и Ника открывались до конца. Хотя бы взять и Наташу. Никогда и ни за что на свете Тошка Ливадин не заговорил и нам бы не позволил обсуждать с ним Наташу. Это было его личное, и только его. И похожего, личного, существовало еще много, и нам с Никой не дозволялось туда проникать. Как будто в наших с Тошкой отношениях стоял пограничный столб с колючей проволокой на нем – дальше ни шагу, иначе расстрел. Здесь не было страшных тайн, просто на территорию не выдавали пропуска, ее хозяин не желал, чтобы по ней шлялись посторонние. А вот с Никой не было запретных территорий. Тут и начиналась тайна и игра. Ну-ка, угадай! Мы прятали друг от друга драгоценности своих душ, и выдавали компас, чтобы их найти. И сами очень хотели, чтобы драгоценности эти были найдены и после оценены и рассмотрены. Мы как будто стирали грань личного меж нами, чтобы в один прекрасный день эта грань исчезла совсем. И мы бы стали одно. Мы могли бы с ним с одинаковой вероятностью умереть один за другого, но могли и друг друга поубивать. По правилам все той же игры. И это очень важно, чтобы понять.
Я, само собой, не стал всего этого рассказывать Фиделю. Теперь ему, как моему новому другу, следовало вручить компас и карту, и если бы он захотел, он нашел бы ответы сам. Но сейчас инспектора интересовали иные вещи, из плоскости мирской. И здесь, как ни странно, я мог бы рассказать о Тошке гораздо больше, чем о моем покойном друге с большой буквы. Ничего удивительного. Как раз и получалось, что мне и Нике со всеми нашими взрослыми играми никогда не хватало времени обсуждать то, что называют «бытовыми» проблемами. Ведь, согласитесь, с любимой женщиной, которая еще не до конца ваша и еще загадка, вы тоже не станете говорить о квартальном балансе или о несправедливом расписании часов на кафедре, какие бы проблемы вас ни заедали. А вот Тоша Ливадин только об этом по преимуществу распространялся с друзьями. И мы покорно его слушали, это была как бы наша обязанность. И я в свою очередь жаловался Тошке на бестолковую студенческую лень, на жлоба-декана, на несправедливое соавторство моего учебника и так далее. Конечно, никаких темных Тошкиных дел я не знал и не могу сказать, были у него вообще таковые или нет. Наверное, были, потому что как же иначе выжить бизнесмену в наши дни и в нашей исковерканной рыночной экономикой стране. Не потому, что подобные откровения заняли бы лишнее место, как в случае с Никой. А потому, что как раз здесь и начиналась колючая проволока. Но кое-что поведать я все же мог.
Я не скажу: начнем с начала. Скорее, начнем с конца. Когда Ливадин стал тем, чем стал, и чем является по сей день. Очень успешным бизнесменом, не олигархом, разумеется, но очень крепким середняком, получающим удовольствие от жизни и капитала. Если бы не Наташа, его счастье вообще было бы полным. А может, наоборот, Тошка тогда сдох бы со скуки. Но я хочу сказать, смысл в том, что Антон Ливадин вообще никогда не ставил себе целей выше головы, не жаждал великой и могучей власти, не стремился в сановные кресла, не рвался спасать мир. Не в его характере вообще было куда-либо рваться. Он действовал в своем бизнесе «ползучим» способом. Зорко стерег свое и охотно прибирал к рукам бесхозные куски. Помаленьку-полегоньку. И так насобирал солидное положение, надежно пристроенные банковские счета, устойчиво растущий без авантюр промысел. Он не рисковал, но все равно пил шампанское. На таких, как Тошка, во многих странах, как на китах, стоит свободная торговля и частное предпринимательство. Ему бы родиться в Британской империи прошлого века, достойным столпом общественного порядка, процветания и буржуазной религиозной морали, этаким консерватором, сидящим на мешке с шерстью. Одним своим видом купец Ливадин вызывал доверие, ему можно было выдать банковский кредит под честное слово, и слово то стоило по крепости железа. Насколько я знал, у Тошки на сей день, помимо бетонного основания его состояния, еще имелся интерес в оптовой торговле стройматериалами, и в последнее время он участвовал деньгами в каких-то подрядах дорожно-ремонтных работ, выгодных чрезвычайно. Сам Ливадин говорил об этом, что вот он наконец «дорос», и еще вздыхал – спокойная жизнь его кончилась, потому что дальше начинались очень большие деньги. Он даже колебался (и сообщал об этом нам), влезать или не влезать, но все-таки влез, соблазн был велик слишком. Кажется, Наташа его в том поощряла. Может, ей тоже захотелось, чтобы муж ее штурмовал высоту, а может, ей тоже просто было скучно. Хотя в Наташе вполне прижились бы оба эти желания. Я, наверное, дал вам не слишком ясную картину совместной жизни ее и Ливадина, но один акцент надо поставить на место. Ташка и Тошка, как некогда их дразнили мы, прожили вместе довольно много лет, не скажу точно, слишком долго считать, что и какого года, но лет этих было больше десяти. Поэтому к Ливадиным в некоторой степени подходило выражение: «Муж и жена – одна сатана». Я знаю еще, что у Тошки имелось обыкновение рассказывать жене о собственных планах и текущих делах, а у Наташи имелось обыкновение слушать и даже давать советы, насколько я полагаю, довольно разумные.
Но если следовать дальше по пути откровенности (а иначе зачем, читатель, мне вообще было бы начинать рассказывать об этой истории и о самом себе, в частности?), то должен признаться, иногда мои отношения с Тошкой заходили в область ощутимой неприязни к нему с моей стороны. Скажу сразу, ничего кроме добра от Ливадина я не видел, и он, кажется, никогда не испытывал ко мне чувства иного, чем дружеское, пусть и с маленькой буквы. То, что во мне было достойно его восхищения, тем Ливадин искренне дорожил и сообщал прилюдно, то же, что он считал интеллигентской блажью в условиях суровой реальности, вслух не выражалось, возможно, из боязни меня оскорбить. И это-то задевало меня даже чрезвычайно. Вы поймете, о чем я веду речь, когда я расскажу подробнее. Но хочу предупредить заранее, никакого отношения к описываемым мною собственным моим переживаниям Наташа не имела. Даже будь Ливадин женат на совсем посторонней женщине, все равно я в глубине души оскорбился бы его действиями и мыслями в мою сторону.
Как я уже замечал неоднократно, в силу выбранного мною жизненного поприща, я, Алексей Львович Равенский, доцент филологического факультета МГУ, без пяти минут профессор-латинист, был человеком небогатым. По российским меркам, разумеется. По меркам западных колледжей, так просто нищим. Жил себе на зарплату и подработку репетиторством, иногда публиковал статьи и еще кое-что имел за консультации. Меня уважали многие, но чаще всего бесплатно. Правда (и это я тоже сообщал в своем месте), не особенно меня смущал мой скудный финансовый статус. Не подумайте только, что я умышленно делал ставку на богатых друзей. Прожил бы я распрекрасно и без ресторанов и поездок на дальние моря. Я ничего не просил, друзья мои шли на расходы добровольно и тоже не считали, будто совершают благотворительный подвиг. Но в том, как они устраивали мою жизнь за свой счет, все же была некоторая разница, для меня существенная.
Как раз словесные вольности позволял себе Ника. Иногда еще как. Это тоже было частью нашей Дружбы с большой буквы. Наградив меня обязывающим прозвищем Святого, и сам Ника стал нуждаться в компенсации. Ему приходилось соответствовать. И он поддразнивал меня нарочно, как бы напоминая, что, в свою очередь, добился многого в жизни, только с другой ее стороны. Например, Никита легко мог сказать мне, оплачивая счета: «Вот так, Леха! На одной святости далеко не уедешь. И ты возрадуйся, что на свете существуем мы, грешники!» И я радовался, что моему другу есть чем хвастать, и он радовался, что ему дозволено это хвастовство. А вот Ливадин никогда ничего мне не говорил. Наоборот, Тошка как бы создал вокруг наших с ним отношений заговор молчания, утопавший в болоте тактичности. Он не пережил бы, если бы Ника один нес расходы по отношению ко мне, считая подобное дискриминацией, исключением себя из нашего общего прошлого. Но в то же время Тошка играл в свою игру. Он все время будто скрытно маялся чувством ожидания возможной моей обидчивости. Поэтому, тратя на меня деньги, напускал такую завесу деликатности и антуража, что, кажется, еще немного – и стал бы меня благодарить за то, что я согласен принимать его помощь. Он носился с моими воображаемыми чувствами как девица со свадебным платьем, чтобы, упаси бог, не задеть и не дать мне повода подумать, будто я что-то должен. И поэтому у Тошки все выходило так же изящно, как у бегемота в пресловутой лавке. Ливадин всегда был лишен начисто природного чутья на человеческие тонкости, и ему приходилось строить их искусственно. Тошка даже не понимал и не видел, что как раз своей нарочитой деликатностью и вечным страхом меня оскорбить он унижал меня даже сильнее, чем кто-либо на свете. Я выходил по его способу построения отношений не святым и не грешником, а полным придурком, достойным крайней степени человеческой жалости. Как бы больным без надежды ребенком, на которого не поднимется рука даже у законченного негодяя. И сказать Ливадину об этом никак было нельзя, именно из-за завесы полного молчания, им созданной, да он бы и не понял, а только стал бы действовать с еще большей неуклюжестью. Вот почему я избегал обращаться к Тошке за карманными деньгами, хотя в Никин кошелек залез бы без всякого смущения. Я даже скорее раскулачил бы Юрасика, чем заикнулся Ливадину хоть словом. И уж наверняка я не стал бы напиваться вместе с Тошкой тогда, с перечной связкой на шее, пусть бы Наташа не была его женой. А вот с Фиделем набрался, да еще как, и он меня угощал.
Ничего о своих переживаниях Фиделю я, конечно, рассказывать тоже не стал, всему свое время. А сейчас инспектора интересовала не лирическая муть в моей голове, а существенная информация относительно Тошки, в ней содержащаяся.
– Так значит, Луиш, у сеньора Антонио не было денежных затруднений, а напротив. По вашим словам, он ожидал притока больших денег? – переспросил меня Фидель, когда я закончил свою повесть о настоящем человеке Ливадине.
– Я не могу сказать наверняка, инспектор, – уточнил я на всякий случай. Финансист, как вы понимаете, был из меня, как из собачьего хвоста сито. – Большие прибыли требуют больших вложений. Но насколько я знаю сеньора, как вы выразились, Антонио, он не стал бы рисковать всем своим состоянием. Отнюдь. Ему скорее свойственна выжидательная позиция и крайняя осторожность в денежных делах.
– Он, стало быть, относится с бережностью к деньгам? Он их любит? – опять переспросил Фидель, и это чем-то напомнило мне ситуацию из голливудских фильмов про судебных адвокатов. Когда из свидетеля путем правильно поставленных вопросов пытаются вытянуть компромат.
– Не думаю. Бережливость, конечно, есть. Но любит сеньор Антонио скорее дело, которым занят, и сеньору Наталию, ради которой он этим делом и занят, собственно.
– Ах вот как! Что же, это многое проясняет, – мрачно ответил Фидель.