Мирянин
Шрифт:
– И очень часто бывает, Юрий Петрович, – ответил я. Тем временем, пока говорил Юрасик, и он и я, оба присели на противоположные края ванны, так что между нами как бы лежало тело Олеси. Я оказался в ногах, а он в головах, и мы получались вместе, словно у раскопанной могилы. – Человек думает, прежде чем что-то сделать. Или когда попал в обстоятельства, из которых надо выбираться. А когда мимо тебя все произошло и твоя история рассказана до конца, тут думать нечего. Над бедой, что уже стряслась, вообще умирает любая мысль. Остается только горе, а ему твои мозги ни к чему, оно ест сердце и пытает душу.
– Хорошо ты сказал,
– Это случилось после ужина? – спросил я, избегая в свою очередь называть тело, уже не имевшее принадлежности, по имени.
– Не знаю, я не следил за часами, – отмахнулся Юрасик (а я уже знал, Олеся не послушалась доброго совета и после вечернего застолья отправилась досаждать Талдыкину сочувствием, вот и доигралась). – Она стала стучать, а я открывать не хотел, вообще видеть не хотел никого, а ее особенно. Ведь я уже знал, как они с моей Светкой ходили к детективам. Но потом передумал, вышел и открыл.
– Зачем? – спросил я. Не то чтобы было важно, но я не понимал.
– В глаза хотел посмотреть. Есть ли у человека совесть? – ответил Юрасик, и его передернуло. – Я посмотрел, а она – на меня, испуганно так. И тут же давай присюсюкивать, не надо ли мне чего. Я сказал только, что не надо. Даже не послал подальше, просто дверь закрыл. А когда она уже ушла, я внезапно и понял.
– Чего ты понял, Петрович, безумный ты человек? – спросил я с сожалением, хотя знал наперед, что мне ответят.
– То и понял, что тебе рассказал. Угробила она мою доченьку ни за что. И Никитку, компаньона моего. Ну, за Никитку пусть перед Богом теперь ответ держит, а за дочку я решил тогда же и поквитаться.
– И ты пошел в номер к Крапивницкой, чтобы ее убить? – Я задал вопрос, как будто принял на себя полицейскую роль, даже Олесю назвал по фамилии, не хватало только термина «потерпевшая». Впрочем, это вышло невольно.
– Да что ты! И в мыслях не было. Думал, отлуплю сучку по первое число, рожу набок сворочу. А после за шиворот и в полицию, пусть судят по законам военного времени, – живописал мне свои несбывшиеся планы Юрасик. – Я вошел сразу, она, дура, номер никогда изнутри не запирала. Вошел, а ее нет нигде. Я растерялся поначалу, а потом слышу – в ванной поет. «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам». Тут меня до самых печенок проняло. Стою я, в общем, под дверью и слушаю. И сам себя забываю. А когда она спела: «Почему я веселый такой?» – тут мне и настал конец. Одно в голове только и вертится. Эта тварь песенки распевает, а Вика моя в морге лежит! Рванул я дверь и как влечу, чуть в ванну не сверзился! Она как заорет: «Не надо, не надо!» И я понял: все! Во всем созналась и теперь просит пощады.
– Может, Олеся тебя по другой причине испугалась? Может, решила, ты ее насиловать пришел? – попытался я вразумить Талдыкина. – Не то чтобы испугалась действительно, а так, вопила для порядку, чтоб цену набить?
– Не знаю теперь, может быть. А тогда я о другом думал. Для меня ее крик, будто чистосердечное признание получился. И я подошел. Взял ее за волосы и сунул под воду.
Вот как, оказывается, было. И вот кто неведомый парикмахер-препаратор, расчесавший ей волосы внутри стеклянной воды. Творец этой красоты.
Однако Талдыкин продолжал свою исповедь:
– Я уверен был, что это правосудие. Если Вику мою так, пусть и она. Короче, держал я, пока не утопил. Она даже брыкалась не особенно, только смотрела на меня во все глаза.
Параллель хода его мыслей была мне понятна. Месть с отчаяния, чтобы убийца умер так, как сам убил. Только смерть вышла разная. Несчастная – у его дочери. Безобразное, изломанное тело, выкинутое на берег. Скорее, гибель от бездушной природной стихии, у которой свои понятия о зловещей красоте бытия – через хаос и несоизмеримую мощь. И смерть рукотворная, где есть совершенство законченности, как в геометрической фигуре, начерченной искусственно, с линейкой и циркулем, что не под силу природе из-за громадности ее масштабов по отношению к человеку. Но Талдыкину эти тонкости были не нужны, и я не стал ничего произносить вслух.
– Я, как понял, что конец, так будто очнулся. Выключил свет и тихо пошел к себе. И тут уж стал думать. Идти сдаваться сразу или погодить. Не очень мне хотелось тогда в тюрьму. Было бы из-за кого… Я ведь уверенность еще чувствовал, что поступил по справедливости! – отчаянно воскликнул Талдыкин. Видно, сейчас думать так он перестал.
– И ты пошел ко мне? Чтобы я сделал за тебя выбор? – спросил я без обиняков, называя вещи своими именами.
– Выходит, что так, Алексей Львович. Я же сказал тебе: как решишь, так и будет, – покорно согласился Талдыкин.
– Хорошо. Раз пришел, значит, ты, Юрий Петрович, передал свою судьбу в мои руки. – Я тоже знал теперь, что делать. И действовать начал без промедления. – Ты ее только за волосы держал? Самого тела не касался?
– Нет. Я как ухватил ее всей пятерней, так и не выпускал до конца, – уныло повторил свою прежнюю версию Юрасик.
– Тогда слушай меня. Сейчас тихо встаем. Ну-ка… – Я снял с себя футболку и тщательно оттер бортик ванны, потом пол, где остались влажные следы от нашей обуви. Талдыкин следил за моими действиями с несказанным удивлением. – Свет оставь. И выключатель не вздумай трогать.
– Может, его тоже протереть? – уже начиная догадываться, спросил услужливый Юрасик.
– Не надо. Пусть выглядит, как несчастный случай. Выпила, уснула, утонула. Дальше полиция сама додумает. – Я захлопнул дверь в ванную. – Теперь пошли отсюда.
– Может, ко мне? Выпьем по чуть-чуть? – предложил Талдыкин, видно, он еще имел много чего сказать.
– К тебе – непременно. И выпьем, и посидим, и даже пошумим слегка, – наставительно произнес я.
– Спасибо тебе, Алексей Львович, – вдруг всплакнул по-бабьи Юрасик. – А зачем ты меня спасаешь? Неужто, и вправду Святой?
Глава 4
Божий день
Зачем я это сделал? Будто сам себе я не задал этот вопрос? Первым делом и задал, когда под утро вернулся в свой номер. А так – всю ночь напролет искусно плел кружева для алиби бестолкового Юрасика. Назвать его убийцей у меня язык не поворачивался. Конечно, и состояние глубокого аффекта, и почти полная невменяемость после удара судьбы, но это же не оправдание. Но чем более я думал, тем вернее приходил к выводу, что помощь моя Талдыкину и явная неспособность ощутить его убийцей тесно связаны между собой.