Мисс Марпл из коммуналки
Шрифт:
Лови потом «Раскольниковых»…
Что удивительно, ни Софья Тихоновна, ни вездесущая Надежда Прохоровна на это замечание никак не отреагировали. Стояли завороженные наравне со всеми, смотрели на сверкающие под лампами драгоценности и жадности не проявляли.
Надежде Прохоровне и так всех денег из сестриного наследства не успеть истратить. А истинная наследница сокровищ Софья Тихоновна никогда о подобном и не мечтала…
– А кто все это припрятал?! – поскреб в затылке старший, измазанный известкой, лейтенант.
Дулин посмотрел
– Дак Клавиного первого мужа, думаю, – сказала бабушка Губкина, – Эммануила Сигизмундовича. Он золотые коронки людям делал, камешки, вишь, из побрякушек выковыривал, золото плавил. – А на такую брошь рука не поднялась, – задумчиво добавил капитан, держа на ладони горя щее синими огнями украшение.
Положил брошь на скатерть, высыпал все из шкатулки, и все – врачи, милиционеры, хозяйки квартиры – не удержались, ахнули.
– Это из-за этих камушков ты, паразит, Эмку в НКВД отправил?! – разозлилась внезапно мало поддающаяся бриллиантовому гипнозу бабушка Губкина. – Из-за этих побрякушек чертовых?! У, лихоимец, душегуб! Ты ж не только Эмку сгубил, ты Клавке всю жизнь испоганил! Она одного его только и любила, – всхлипнула. – После ареста как сумасшедшая стала… Злая, неуступчивая…
Но лихоимец только щекой дернул и отвернулся.
Старлей Дима подходил к нему с наручниками.
Наручники мешали курить. Головная боль мешала думать. Вспоминать о том, чего не рассказать словами. О том, как молодой, голодный, злой деревенский парень впервые попал в московскую квартиру в каменном доме с паровым отоплением, как приняли его женины родственники…
Шикарно жили родственники, на широкую ногу – макароны, сволочи, на сливочном масле жарили…
Клавка в фильдеперсовых чулках, Эмка в костюме из английского джерси…
Фасон.
А он – оборванный, голодный, со смышлеными глазами.
Эммануил плавил что-то в крошечных тигельках, дамочки к нему форсистые ходили, спекулянты с рынка…
Напился как-то Эмка и похвастался. Брошку показал, сказал – в наследство досталась.
Но врал. Подглядел Михей, откуда эта брошка с синими камушками взялась: из железной шкатулки с шуршащим, искрометным богатством.
И помечтал – отнять шкатулку.
Сперва обшарил всю каморку, где Эмка золото плавил, – пропадет шкатулка, в милицию небось не побежит родственничек, – обе комнаты повсюду обстучал…
Да вот вошел не вовремя хозяин, поймал на месте.
И тут уж получилось – кто кого: либо он, либо я. Михей уже устроился охранником в следственный изолятор НКВД (тогда уже непривычно переименованный в МВД СССР) тюремным надзирателем, связи и понимание момента имел. Настрочил доносец – о бриллиантах ни гугу! – повязали Эмку.
Обыск проводили при всей семье. (Клавдия пожалела тогда родственников, оставила, пока те угол не подыщут.) Изъяли инструмент и тигли, какую-то золотую лепешечку в коробке с двойным дном нашли.
Шкатулку зубодер не выдал.
Помнил
Но не добрались. Увели Эммануила из развороченной квартиры.
И казалось бы, вот оно счастье! Вот – удача! Остался он с женой в квартире каменного дома с центральным отоплением; Клавдию только подтолкни – и полетит голубица вслед за соколом-зубодером! Расколют ее на соучастие, не могла жена не видеть, как муж золото плавит! Оставайся в квартире и разбирай по кирпичику, обустраивайся…
Да вот не вышло.
И как только Эмка умудрился письмецо из тюремной больнички переправить?! Как изловчился, фраер плешивый!
Но вот – прислал. О драгоценностях жене ни словом не намекнул, боялся, что бумажка не к тем рукам прилипнет, но написал о главном – догадался жид, кто тот донос настрочил, кто в каземат отправил. Михея, фраер, точно высчитал.
И получилось все ой как плохо! Пока малява по рукам ходила, умер Эмка в больничке. Сгорел от лихоманки, но о камушках разноцветных никому не сказал!
А Клавдия, как письмо получила, родственничков выставила. В одночасье повышвыривала пожитки за порог, пригрозила, что, ежели что, ежели еще раз на глаза попадутся, ославит на всю Москву.
И время-то какое выбрала, зараза! Усатый кормчий «кони двинул», все замерли, затихарились, каждый за собственную шкуру дрожал. Не до вдовы какого-то еврея всем стало…
Уехал Михей из столицы от греха подальше. Смутные времена наступали.
Попал на Колыму. Вертухаем. Трубил четыре года, зэкам морды канифолил.
Потом – попался сам. Продал с лесоповальной деревообработки куб тесу, полетел сизым голубем на красную зону – и пошло-поехало.
Невезучий Михей оказался, не фартовый. На Колыме золото намыл – ограбили. Свои же, сволочи.
В придорожном кабаке подрался – новый срок.
Так и путешествовал полвека: от артели в тюрьму, из тюрьмы на вольные хлеба, да ненадолго.
Все эти годы проплыли мимо него, как льдины по темной воде.
И сидела в голове одна задумка. Тоскливыми лагерными ночами накатывало вдруг видение – бриллиантовые россыпи! – и звало в дорогу: в Москву, в Москву, к заветной шкатулке! Приехать, найти, отобрать!
Так нет ее давно, говорил здравый смысл. Давно уже отодрали от стен старые обои, нашли тайник, выколупали железную шкатулку на свет. Пустое все, мечты…
Полвека не оставляла жгучая бриллиантовая мечта. Вернулся последний раз из лагеря Михей Карпович и решил – все, баста. Пора где-нибудь осесть, якорь бросить. Не то закопают как собаку на тюремном кладбище, украсят бугорок столбиком с табличкой…
Разыскал свою внучку – единственную, нет ли, много женщин на пути встречалось, после того как Лида на развод подала, – приехал к ней.