МИССИОНЕР
Шрифт:
Пока она рассказывала, стук и крики постепенно затихли.
– Ясно, – сказал Аполлон. – Не бойся, тётя Дуся, сейчас мы разберёмся.
– Не надо, не открывай, Полечка, – уцепилась за него тётя Дуся. – Он же с ума сошёл.
Но Аполлон вежливо отстранил её от двери.
– Да он уже ушёл, тётя Дуся. Ничего ж не слышно, – сказал он успокаивающим тоном.
– Ой, не открывай – он там…
Аполлон посмотрел на тётю Дусю подбадривающе, откинул крючок и, открыв дверь, ступил в темноту.
Этот, прямо сказать, опрометчивый шаг оказался единственным – в следующий момент на голову отважного рыцаря обрушился страшный удар заляпанным бардой коромыслом. Но то, что коромысло было не очень стерильным, Аполлон уже не видел, поскольку последнее, что
Очухался Аполлон снова на исходной позиции, то есть, на той самой кровати, с которой вскочил энное количество времени назад. Сколько его прошло, этого самого времени, трудно было сказать. Можно было судить только по косвенным признакам, а именно, по изменениям в окружающей среде. Ну сколько может понадобиться времени для того, чтобы в комнате, кроме ранее присутствовавшей тёти Дуси, оказалось ещё несколько личностей? На одной из двух необжитых кроватей рядом с тётей Дусей сидели её подруга Зина и жена Антона Шурка – несмотря на внушительные габариты бойкая женщина, то и дело замахивавшаяся на своего непутёвого муженька рукой с неизменным восклицанием: "У-у-у, ирод!". А муженёк её покоился на расстеленных на второй запасной кровати газетах, связанный по рукам и ногам верёвкой, в одних трусах – как и Аполлон, дико пучащий ничего не понимающие глаза во все стороны. Ноги его по колено были заляпаны коровьим дерьмом, на бёдрах и на трусах виднелись живописные пятна, оставленные тем же специфическим материалом – видно, в беготне за сараями он умудрился "подорваться" на одной из коровьих "мин", этом весьма распространённом в сельской местности, особенно в районе сараев, биологическом оружии. В простенке на стуле сидел хромой старик Семён, по прозвищу Атавизьма – уже знакомый нам охранник с проходной завода, с ружьём между ног и с папиросой в закопченных никотином усах. Видимо, успел за это время побывать на месте происшествия и ещё кто-то, потому что среди всеобщего галдежа проскакивала информация о том, что кого-то послали за какой-то Бобрихой.
Все наперебой делились впечатлениями о только что случившемся и не заметили, что Аполлон, с мокрым полотенцем на голове, продрал глаза, в которых некоторая растерянность сочеталась с удивлением.
– Захожу я, значит, в хату, – рассказывала Шурка, – а он… – тут она снова угрожающе замахнулась на несчастного притихшего Антона. – У-у-у, Ирод!.. А он, значит, сидит на стуле, тихо так, и, вроде, как прислушивается к чему-сь. Я ему говорю: "Антон, ты чего?". А он мне: "Тихо ты! Вон будильник говорит. Он всё знает, всё рассказывает, ты вот лучше послушай". Я, дура, сначала и вправду прислушиваться начала, а он тут как вскочит и на окошко пальцем тычет. "Вон они, – говорит, – черти ломовские. А-а-а, я вас узнал, в Ломовке видел. Ку-уда полезли?". Тут он подбег к окну и давай кабель антенный дёргать. "Вижу, – кричит, – что вы в дырку для антенны лезете". Потом выскочил в коридор, примчался оттуда с топором, и давай по хате бегать, топором махать. Бегает и орёт: "А ну, выметайтесь! Что вам тут надо?!". Вроде как выгоняет их. Гонял, гонял – я уж перепугалась, думала, щас меня топором тюкнет, – потом выскочил в коридор, там погонял, всё погромил… У-у-у, ирод!
Шурка опять замахнулась на Антона. Тот сжался, насколько ему позволяли путы, и зажмурился.
Аполлон, хоть ещё ничего толком и не соображал, но из рассказа Антоновой жены сделал вывод, что ещё хорошо отделался: коромысло, всё-таки,- это не топор.
– Это ж надо, что ему примерещилось, – в один голос пропели бабы и закачали головами.
– Ну вот, – продолжала свой рассказ Шурка, – вроде как выгнал он их с хаты, дверь на крючок закрыл, топор в коридоре оставил. Только зашёл с коридора, и опять назад кинулся, и кричит: "Чего стучите? Мало вам? Снова лезете? Щас добавлю". Тут я опомнилась, да за ним – думаю, опять топор, чего доброго, схватит. А он, слава богу, коромысло ухватил, крючок откинул, и – на улицу. Начал по двору, за сараями гонять. Я уж и не знала, что делать…
Тут её перебила Зина:
– А мы с
Тут женщин, отошедших, наконец, от пережитого страха, прорвало. Они начали смеяться, наперебой рассказывая, как убегали и прятались от Антона.
Включился в разговор попыхивавший папироской и молчавший до этого Атавизьма:
– А я слышу, вроде как в дверь хтой-то тарабанит, и кричит в ентой стороне. Вышел с проходной, слышу, вроде как в комнату для приезжих хтой-то ломится. Ну, думаю, кому енто там надо-ть к Мериканцу ломиться-то? Парень он, вроде, спокойный, тихий… Потомача затих ентот шум. А потомача опять загрюкало, ещё сильней, чем раньше. Ну, думаю, чтой-то ж тама происходит. Я ружьё схватил, и туды. Только я подбег, а он, атавизьма на теле социализьма, как раз Мериканца коромыслом по черепушке оховячил. Хорошо, что тута как раз и успокоился. А то б я его, – тут Атавизьма выразительно мотнул головой на отставленную к стене берданку, – солью в задницу… Как раз удобно-ть скрозь одни трусы-то.
Дед Семён хихикнул, подкрутил рыжие, прокуренные усы.
– А када мы его с Дуськой связывали, так он дажить и не сопротивлялся…
В коридоре послышался шум, и через пару секунд в комнату вошли Перепелиное Яечко и Бобриха – местный фельдшер. Вообще-то фамилия её была Боброва, но все звали её Бобрихой, хотя на бобра она не очень-то была похожа – маленькая и плотная. Никаких прославленных бобровых зубов у неё не было. Это была, можно даже сказать, симпатичная женщина раннего пенсионного возраста, в очках с толстыми стёклами, флегматичная, излучающая спокойствие, не теряющая самообладания в самых невероятных, даже близких к летальным, ситуациях, с чемоданчиком в руке. Она всю жизнь проработала фельдшером, и этот опыт не пропал даром.
– Вот он, Степановна, – указал на Аполлона Перепелиное Яечко.
Все вдруг сразу вспомнили о битом коромыслом Аполлоне и повернулись в его сторону.
– Смотрите, он уже глаза открыл, – искренне удивилась Зина.
Степановна подошла к одной из тумбочек, поставила на неё свой видавший виды чемоданчик, достала из него стетоскоп.
– Значит, Антон его по голове? Посмотрим.
Бобриха присела на кровать Аполлона, ощупала голову пострадавшего со всех сторон, приговаривая при этом:
– Болит?.. Не болит?.. А здесь?..
После каждого вопроса Бобриха делала ртом какие-то жевательные движения, и казалось, что она эти вопросы тщательно пережёвывала, прежде чем задать новые, мало чем отличающиеся от предыдущих.
Аполлон почему-то разнообразил свои ответы, хотя голова гудела вся. Но в одном месте прикосновение фельдшера заставило его вскрикнуть. Степановна осторожно разгребла спутанные волосы, осмотрела больное место.
– Ничего страшного. Череп цел, немного только рассечена кожа.
Она достала из своего чемоданчика йод и бинт, смазала рану, и перебинтовала Аполлону голову.
– До свадьбы заживёт, – невозмутимо подвела она итог, продолжая жевать. И, видимо, для успокоения пациента, поинтересовалась:
– Когда свадьба-то, молодой человек?
Аполлон через силу улыбнулся:
– Я не сомневаюсь, что, даже если завтра, вы мне обеспечите необходимую физическую форму.
Бобриха пропустила комплимент мимо ушей. Или сделала вид, что пропустила.
– Голова не кружится? Не тошнит?
Аполлон отрицательно покачал головой.
– Ну что ж, сотрясения мозга нет. К утру выспитесь и, думаю, сможете пойти на работу, – она пожевала и добавила, – ну, если будет хуже, придёте ко мне в медпункт.
– Но мне сейчас идти на работу, – встрепенулся Аполлон.
– Сейчас? – переспросила фельдшерица. – Исключено. Сейчас вам лучше полежать, отдохнуть.
– Да у меня работа не тяжёлая…
– Всё равно… – она особенно тщательно пожевала, глядя Аполлону прямо в глаза. – Ну, смотрЗте сами. Если будет хуже, идите лучше сразу спать. Обойдутся там и без вас. Освобождение я вам дам.