Миссионер
Шрифт:
— Какая нищета? Да мы жили всегда очень прилично, ты бесплатно получил образование, мы тебя на курорты каждый год возили!
— А ты попробуй все это сказать миллионам, погибшим в тюрьмах. Кого за веру расстреливали без суда и следствия. Деревенским, которые без паспортов жили от своего огородика, да и тот облагали жуткими налогами или вообще отбирали. Революция ни одной заявленной цели не добилась, кроме одного — разрушения Русской Церкви. Вот только с этой целью и заварили они жуткую кровавую кашу. И кому, если не нам, теперь восстанавливать порушенное? И если ваше поколение не желает раскаяться, то нам ваши грехи искупать и отмаливать.
В это время, неслышно ступая, бочком вошел отец. С каждым годом он все больше сдавал. Сейчас
— Ты, сынок, зря все это говоришь. Мы с твоей матерью прожили честную трудовую жизнь. Мы с работы не таскали, хором каменных не построили. Нам с ней каяться не в чем.
— Каяться даже святым есть в чем. Мы без греха шага не ступаем, — совсем тихо произнес Андрей. Потом примирительно: — Ну, ладно-ладно. Давайте пообедаем чем-нибудь. Я принес еду, давайте посмотрим, что там.
— Не надо!.. — тихо скомандовала мать. — Мы не будем обедать. Тебе уже пора. Здесь ты уже все, что мог, высказал.
Когда Андрей понуро спустился и вышел из подъезда, рядом с ним с глухим грохотом упал принесенный им пакет с едой. Звякнуло разбитое стекло. Сверху на балконе стояла мать и надменно взирала на произведенный ею эффект.
«Пора. Пора мне в монастырь. Совсем запутался. Все сыплется».
Покров
Долгожданного третьего сына отец назвал в свою честь Владимиром, хотя звали его только Вовой. У него имелись еще два брата, но они были старше его настолько, что к Вове относились снисходительно, скорее по-отечески, чем как к брату. Мать его работала в милиции, где ее очень ценили за знания и покладистость, дома она в основном отдыхала, поэтому, чувствуя свою вину перед поздним ребенком, задаривала его игрушками, баловала его не как мать, а как бабушка.
Отец по субботам приходил с работы с бутылкой вина. Обив ножом сургуч и выдернув пробку, сразу выпивал стакан темной пахучей жидкости и только после этой торопливой операции приступал к разогреву котлет. Как-то из командировки по Грузии он привез множество воспоминаний, длинных тостов и привычку вместо водки пить вино с сыром и зеленью. Пока шипящие на плите котлеты с гречневой кашей наполняли кухню домашними томными ароматами, отец, напевая, резал брынзу, споласкивал кинзу и укроп, чистил маринованный чеснок и тонко, кольцами, нарезал бордовый краснодарский лук. Только после этого весело и громко звал сына к обеду.
Вова садился на табурет и принимал из отцовских рук брынзу с зеленью и кольцом лука. В эти редкие минуты Вова переставал бояться отца, и ему в который раз казалось, что вот теперь они подружатся и сблизятся. Отец опять рассказывал о своей звездной минуте, когда сам Сталин подошел к нему, охраннику Мавзолея, зоркому часовому на боевом посту номер один, и пожал ему руку. С каждым рассказом количество деталей росло, и Вове казалось, что событие это длилось по меньшей мере год.
Но вот уровень темной жидкости в бутылке снижался, так же снижалось и их настроение: у сына от наступающего страха, а у отца — от всплывающих в памяти воспоминаний. Жилистые кулаки отца сжимались, глаза стекленели, изо рта рвались злобные ругательства и проклятья врагам партии и народа. Иногда и Вове доставались в такие минуты звонкие оплеухи или жесткие подзатыльники, поэтому он сжимался в комок, молчал и тупо смотрел в свою пустую тарелку с застывающими блестками желтого жира. Когда, по мнению отца, все враги до единого уничтожались под беспощадным огнем его классовой ненависти, он допивал последние капли вина, качаясь, вставал и, перебирая руками по стене, бормоча ругательства, брел в спальню. Там он всегда курил, лежа в постели, поэтому Вова обязан был проверить, не уснул ли он с горящей сигаретой в руке. Только после того как сын видел окурок погашенным в хрустальной пепельнице, а отца — протяжно храпящим, он мог расслабиться.
Тогда он наливал в бутылку из-под вина кипяченой воды, подрезал брынзу и подкладывал зелень, садился на табурет отца и, попивая из отцовского стакана розоватую воду, пахнувшую вином, покуривая отцовскую пересушенную сигарету, своему воображаемому сыну рассказывал выдуманные истории о своих подвигах. Сейчас, в этом его мире мальчишеских мечтаний, которые для него были гораздо важнее жизни настоящей, он не был плаксой и хлюпиком, трусом и ябедой. В эти минуты своего триумфа он своему сопливому сыну хриплым басом рассказывал, как он героически бьет и пытает, режет, стреляет и насилует, как смачно вытирает кровь с ножа и стряхивает мозги врага со своего кителя. Иногда в его «воспитательную беседу» врывались воспоминания прошедшего дня, когда его лупили все, кому ни лень, даже девчонки, за его очередную гнусную подляночку, за его наушничество и фискальство... И чем более гадким он себе самому казался, тем более изощренные пытки и кровавые убийства смачно живописал он своему хилому недоростку.
Однажды Вова настолько увлекся своей кровавой выдумкой, что не заметил, как в проеме двери показался проснувшийся отец, который изумленно и трезво взирал на своего наследника. Отец тогда молча встретил затравленный взгляд юного душегуба, опустил свои налившиеся кровью глаза и молча ушел в спальню. Через полторы сотни громких раскатистых ударов собственного сердца Вова услышал храп отца и опомнился от страха, обнаружив свои брюки мокрыми. Суетливо простирал брюки, положил их в своей комнате на батарею и стал быстро убирать со стола. Отец ему вечером ничего не сказал, но ненависть между ними и отчуждение выросли еще больше, а субботние рассказы отца стали более гуманными и патриотичными.
Когда Вова повзрослел, и несколько его первых влюбленностей ничего, кроме тоски и боли, ему не принесли, он возненавидел своих одноклассниц и сокурсниц. Он не выносил их смеха и одежды, походки и кокетства, от их запаха его мутило.
Только однажды в него, уже тогда дипломника, влюбилась только что приехавшая из деревни первокурсница и весь запас нерастраченной девичьей жалости, которую она приняла за первую любовь, пыталась излить на этого одинокого и никем не понятого прыщавого парня. Вова в первое их свидание пытался лезть с поцелуями, при этом сильно робел, потел, отчего сам себе становился противным. Девушка сначала со смехом отбивалась, потом уже без смеха и довольно сильно и болезненно для чахлого парня, а потом, оттолкнув его своими сильными руками, опрокинула его на спину, засмеялась и убежала. После они обходили друг друга стороной. А женщин Вова возненавидел окончательно.
Братья его жили собственной жизнью, куда Вову не допускали. Старший совсем уже спился и превратился в подзаборника. Работал грузчиком до первого запоя, потом его выгоняли, снова находил работу, снова выгоняли, так и жил он от запоя до запоя, от работы до работы. Мать его несколько раз спасала от ЛТП, но потом вышла на пенсию, заболела от тоски и безделья и умерла от рака крови. А тут и ЛТП отменили.
Средний брат занялся воровством, его кто-то там «подставил», и очень скоро очутился он на нарах. Характер имел он строптивый, неуживчивый, кроме того, закладывал всех, кого не лень, начальству, писал отцу из зоны злые обиженные письма, поэтому никто в семье, включая Вову, не удивился сообщению о его «самоубийстве через повешение».
Отец на пенсии от безделья занялся садоводством, вместо заброшенной халупы на своем участке отстроил двухэтажный дом, нагородил теплиц, стал было разводить цветы и помидоры на продажу, но как-то во время весенней посадочной компании после ночного застолья с бывшим коллегой по органам у него случился инсульт. С тех пор лежит на кровати, плачет, бредит и ругается.
Вова изредка подходит к нему сменить белье и накормить, но делает это небрежно, чтобы скорей уединиться в своей комнате, где можно спокойно читать детективы, смотреть триллеры по телевизору, а по ночам предаваться мстительным утонченным мечтаниям.