Mittelreich
Шрифт:
Панкрац ни черта не понимает. Если не справится с наплывающим головокружением, то прямо сейчас упадет в ее объятия. Черт побери! Так у него кружится голова, только если он вечером выпьет больше, чем нужно, и ночью просыпается от позывов к мочеиспусканию, быстро вскакивает и облегчается в желоб у входной двери. Однажды он даже упал в обморок, но, ударившись о пол из еловых досок, пришел в себя. В то время он еще делил спальню с братом, и тот, проснувшись от глухого стука и увидев, что Панкрац беспомощно сидит на полу на корточках, сказал:
– В европейской культуре только женщины мочатся в таком положении.
Брат тоже ходил в среднюю школу и умел культурно избавляться от излишков жидкости. Культура! Всегда в такие моменты
И так же беспомощно стоит Панкрац перед певицей, совсем как когда-то сидел на корточках перед братом. Выглядит как идиот. Ссутулившись – одна рука висит, другую держит певица, взгляд застывший, – борется с головокружением.
– Да не смотрите на меня так! Вы и правда очень красивый мужчина.
Она отпускает его руку и садится на табурет у фортепиано. Нормальным усаживанием это не назвать: она натягивает платье на ягодицах, дважды или трижды примеривается над табуретом, прежде чем с легким вздохом согнуть колени, а потом вульгарно плюхается на сиденье. Но у Панкраца уже прошло то, что поначалу могло раззадорить.
Он ушел от госпожи Краусс весьма обнадеженным. По ее словам, с его голосом можно кое-что сделать, но это она еще на Пасху поняла. Все зависит от того, хочет ли он этого, да и может ли.
– Ничем другим у вас заниматься не получится, – сказала она. – Если захотите стать певцом, потребуетесь не только вы целиком, но и все ваше время. Вы должны понять это, прежде чем примете решение. И это будет недешево, хотя не исключено, что удастся получить стипендию. Может быть, индивидуальную. К талантам из деревни в культурной сфере все еще повышенное внимание. Но давайте это обсудим, когда примете решение. Сможете ли вы оставить сельское хозяйство и усадьбу?
Юноша замялся. В памяти всплыли слова отца, что не должно быть глупостей в голове и ущерба работе.
– Я должен обсудить этот вопрос с родителями, – ответил он на литературном немецком. – За усадьбу несет ответственность брат. Он наследник. Мне все равно придется подыскивать что-то другое.
Брат! Да! Хоть он к тому времени уже получил ранение в голову, никто еще полностью не осознал последствий, во всяком случае, в семье хозяина усадьбы на озере. Тони по-прежнему считался наследником, Панкрац еще мог мечтать о карьере певца.
Отец после долгих колебаний все же позволил ему брать уроки у госпожи Краусс. Плату она запросила небольшую, но в придачу регулярно получала свежие деревенские продукты и живого карпа к Рождеству. Сестрам она тоже дала несколько уроков пения – вернее, подсказала несколько технических хитростей, чтобы сопрано Филомены звучало не так фальцетно, а альт Герты – не так баритонально, более женственно. Благодаря ей церковный хор обрел некоторую гармонию и, когда душевная болезнь окончательно поразила старшего брата, хорошего хормейстера в лице Панкраца, чьи мечты рухнули.
Терезе уже исполнилось пятнадцать, и она работала наравне со старшими сестрами, которые пока жили дома. Самая старшая, Мария, несколько лет тому вышла за крестьянина из соседней деревни. Правда, тогда ей было восемнадцать, и она с удовольствием еще несколько лет не спешила бы надевать супружеские оковы, но выбор оставался невелик. Сказывались последствия войны, которая все поставила с ног на голову, нарушив баланс численности между мужчинами и женщинами. Не было уверенности, что позже подвернется хорошая партия. Муж был наследником большой крестьянской усадьбы, и не исключено, что Мария даже любила его. Ничего не поделаешь! Так или иначе, ярмарка невест в доме Лота из Айхенкама была открыта. К ним стали часто приезжать гости. По выходным сваты прибывали издалека в полукаретах, их принимали во дворе. Когда дочери Лота поняли, что пользуются успехом, они отбросили крестьянскую застенчивость, сохранив для
История умалчивает, когда Панкрац, чей старший брат все чаще проявлял признаки душевной болезни, впервые появился в Айхенкаме, чтобы подыскать невесту, но, вероятно, это случилось в начале тридцатых. Страна, раздираемая внутренними конфликтами, оправилась после войны, а черные облака пока не угадывались на горизонте. По крайней мере, не искушенные в политических вопросах деревенские их не видели и не ощущали. Не случайно, что именно среди крестьян, подхвативших песню о крови и почве, нашли благодарных слушателей исполнители песни о черно-коричневом лесном орехе.
В усадьбе на опустевшее место старшего сына протиснулась Филомена. Основанный на христианстве патриархальный дух, царивший в доме, не ослабел, а, напротив, ужесточился.
В начале 1933 года Филомене, старшей дочери хозяина усадьбы на озере в Зеедорфе и начальнице филиала Имперской почты, располагавшегося в маленьком доме недалеко от усадьбы еще с периода монархии, было около сорока, и ее время, как и время Веймарской республики, подошло к концу.
Это смелое утверждение, но, если верно, что наш главный и ведущий инстинкт, придающий, вероятно, смысл жизни, – это защищать жизнь и стремиться к продолжению рода, то период действия инстинкта, отвечающего за продолжение рода, у Филомены сменился климаксом, так и не наполнившись смыслом. Можно предположить, что она восприняла эти изменения не как катастрофу, а как пробуждение, не как менопаузу, а как кульминацию, долгожданное обретение нового смысла вместо нереализованного прежнего. Филомена была представительницей своего времени, а время умело ценить людей. Когда из чрева времени появился на свет новый смысл, все было готово к его рождению.
Филомена, которую из-за службы на почте прозвали Почтовой голубкой, повесила на двери усадьбы табличку «В этом доме живут христиане. Евреи здесь неугодны». На двойном флагштоке над зданием почты, на котором после войны рядом с флагом Имперской почты развевался имперский орел, орла сменила свастика. Но орел не улетел. Он угнездился в людских сердцах.
Политические события бурно обсуждались в усадьбе как посетителями, так и домочадцами. Но здесь, как и повсюду, память о последней войне, подпитываемая глубинным чувством справедливости и жаждой сатисфакции, как врожденный рефлекс, подавляла сомнение, отбрасывала на него черную тень, пока оно не исчезло. Когда спустя двенадцать лет оно пробудилось, возникла тавтология: какое-то время сомнение сомневалось в самом себе.
Жизнь и в самом деле налаживалась. Массовая безработица, которая была тяжким бременем не только для безработных, но и для всей экономики, а значит, и для хозяев гостиниц с трактирами и крестьян, исчезала. Все больше людей, даже небогатых, могли позволить себе отдых на озере, цены на сельскохозяйственную продукцию стабилизировались, удалось купить косилку. Голубка поначалу яростно взъерепенилась. Мол, еще больше будут заставлять трудиться лошадей, тогда как полно работников и все умеют обращаться с косой. Чем они будут заниматься?