Млечный путь
Шрифт:
Впервые с острой жалостью подумала Нурания об этом человеке. Поглощенная собственным горем, она, можно сказать, понимала его состояние, но сочувствия к нему особого не питала. А ведь он тоже тоскует по родине, тяготится этой унылой жизнью на чужбине. Значит?.. Да, да, зреющая в душе Нурании решимость должна быть близка и ему! Похолодев от этой мысли, она подумала, что при первом же удобном случае поговорит с ним...
Наконец свиней увезли куда-то на убой, оставив на расплод всего пять маток и молодого хряка. Нурании стало чуть легче, хотя каждодневные хлопоты мало в чем поубавились. Казалось, усадьба Марты для того и создана, чтобы отнимать у человека последние силы. Нурания целыми днями вертелась как
За черной, ни на день не прекращающейся работой она и не заметила, как пошла на убыль зима. Оглянулась вокруг и вздохнула с облегчением: рыхлый неглубокий снег осел и потемнел, с крыш падала звонкая капель, временами моросил дождь. Так подают о себе весть недалекие теперь уже теплые дни. Увидит ли Нурания веселый ручеек, бегущий с покатого холма, заметит ли первый зеленый росток на проталине или стаю спешащих на север птиц — как начинало учащеннее биться ее сердце. В какой бы глухой, беспросветной тоске она ни пребывала, как бы временами ни металось сознание между жизнью и смертью, уже не было тупого равнодушия к окружающему миру. С приходом весны ожило неясное ожидание чего-то нового — манящего и опасного.
Непредвиденный случай подхлестнул эти тревожные ожидания.
Было начало апреля. По здешним меркам, почти уже лето. Марта велела открыть во всем доме окна, проветрить комнаты. Началась большая уборка.
Нурания мыла полы в гостиной, и вдруг в спальне, где всегда убиралась сама хозяйка, заговорило радио. Обычно она не обращала на него внимания, подсознательно боялась хвастливых, с истеричным визгом и выкриками, передач о победах немецких войск. Но на этот раз уловила, что в голосе диктора нет бодряческих ноток и часто повторяется слово «Москау» — Москва.
«Москау, Москау», — твердило радио, и в этом торопливом повторении слышалось какое-то беспокойство, скрытое волнение. Выпрямившись и держа половую тряпку в руках, Нурания прислушалась повнимательнее. Не все она поняла из этой скороговорки немецкой речи, но все же уловила: после тяжелых и затяжных боев под Москвой германская армия была вынуждена отступить.
Как же так? Ведь, по рассказам Валдиса, который хоть изредка читал газеты, да пьяной болтовне Генриха и кривого жандарма, она знала другое: немцы давным-давно, еще в прошлом году, заняли Москву. Значит, неправду говорили? И по радио, и в газетах было сплошное вранье? Выходит, Москва на месте! Красная Армия не побеждена!
Нурания прислонилась к стене, не замечая, что слезы сами собой текут из глаз. Она еще не успела подумать, чем и как отзовется все это на ее собственной судьбе. Да и не в этом дело. Москва не сдалась! Верно говорила Мария: нет на свете силы, способной победить нашу страну!
Радио замолчало на миг, и тут же ударил оглушительный, бравурный марш. А Нурания все не могла опомниться от услышанного и плакала. Она не заметила, как вошла Марта, и вздрогнула от ее истерического визга:
— Швайн! Грязная рабыня! Радио слушаешь, мерзавка? Радуешься? — От пинка отлетело прочь и опрокинулось ведро с водой, покатилась по мокрому полу железная кружка. Не переставая кричать, Марта вцепилась руками в плечо Нурании, стала трясти ее. — Рановато радуешься! Наши отступили только для того, чтобы выпрямить линию фронта. Так объяснил фюрер! Знай, конец ваш близок! Москву сотрут с лица земли, как и всю вашу дикую и холодную страну. Запомни это!.. Дикари! Рабы! Капут вам!.. — бесновалась Марта.
Впервые Нурания не испытывала перед хозяйкой ни малейшего страха. Правда, и раньше избегала ее скорее из чувства омерзения, чем боязни. Но такого, как сейчас, ощущения своей внутренней свободы, может, и морального превосходства у нее еще не было.
— Мой сама свои полы! — неожиданно для
Чтобы не слышать несущихся вдогонку воплей, Нурания вышла за ограду, села на теплый от солнца камень. Там и застал ее Генрих, жалкий прихвостень хозяйки. Тоже ругался похабно, грозил страшными карами, но, увидев на коленях Нурании увесистую палку, руку поднять не посмел. Хилый, тщедушный, он полагался больше на свой ядовитый язык, чем на силу.
Бунт Нурании даром ей не прошел. Два дня держали ее без еды, но она даже голода не ощутила. Мысли ее были далеко отсюда. Два дня и две ночи, проведенные под замком, прошли в лихорадочных раздумьях. Раньше, чуть не ползком дотащившись до лежанки, она забывалась в тяжелом сне, теперь же, несмотря на усталость, страдала от бессонницы. С головой укрывалась в старое тряпье, заменяющее одеяло, ворочалась с боку на бок, а сон не шел. Все чаще память возвращалась к мучительным подробностям пережитых событий: тесный скрипучий вагон, плач и смех близнецов, треск автоматов... Не успеют отдалиться эти звуки, перед глазами всплывает бескрайнее бело-зеленое капустное поле, в уши врывается задыхающийся от ненависти крик Марты, требовательный визг свиней...
Оживала душа, пробуждалось задавленное горем сознание, и все сильнее охватывало Нуранию беспокойство. Странные, нехорошие мысли приходили ей в голову. Как случилось, что она и другие советские женщины оказались в этом мире зла и насилия? Почему ее страна, великая, непобедимая, не сумела защитить свои границы? Значит, правда, что в Красную Армию проникли вредители, враги народа, которые развалили ее изнутри? Помнит Нурания, как в школе из учебника истории выдирала страницы с портретами маршалов-изменников. Помнит и другое: тихие, с опаской, разговоры Зарифа и его товарищей, которые жалели своих арестованных командиров, сомневались в их виновности. Но как, почему все же это случилось?
Думает, страдает Нурания, голова идет кругом, а ответа на эти страшные вопросы нет.
Взять Марту. Откуда в ней эта жестокость? Ведь посмотреть — женщина как женщина. Ну, не красива, характером вздорна, но таких, как она, тысячи и тысячи. Видала Нурания женщин сварливых, глупых, а таких, как Марта, встречала разве что в книгах. По словам Валдиса, не такая уж она и богатая. Обыкновенная крестьянка. Пока мужа и сына не забрали в армию, с хозяйством управлялись сами, едва сводили концы с концами. Но тот же Валдис говорит, что война ей пошла на пользу, потому что и капусту, и свиней Марта продает армейским властям. Теперь, поправив свои дела, мечтает стать богатой помещицей, получить, благодаря сыну, имение на Украине, как обещал германским крестьянам сам их фюрер. Потому, видно, и взбесилась, узнав по радио об отступлении немецких войск, что это отдаляло ее мечту, ставило под удар взлелеянные, продуманные до мелочей планы.
Нет, не может Нурания оставаться здесь. Голова цела, когда ее низко склоняешь, считает Валдис, советует быть покорной и послушной, но это не для Нурании. Не о покорности она должна думать, а о мести!
Целую неделю ходила она как во сне, все думала, сомневалась и решила: бежать. Вот только наступят теплые летние дни, и она уйдет прочь из этого проклятого дома.
Как бы торопя и подталкивая на этот шаг, ей все чаще снятся лопочущие что-то веселое маленькие близнецы, отец с матерью, пронизанные солнцем ясные родные дали. А проснется — и нищенская постель и одежда, вода и скудная пища, даже обкорнанные, как хвосты стригунков, куцые деревья, мрачным солдатским строем обступившие усадьбу, — все источает полынный дух. Странно это, тревожно. В родных краях Нурании растет такое множество разных трав и цветов, что не горькой полыни чета. Так нет, не благоухание весенних степей, а запах полыни преследует ее...