Млечный путь
Шрифт:
Муллой, или, вернее сказать, молельщиком, стал он поневоле и не из святости. Все обстояло как раз наоборот: в бога он не верил да и помнил всего две-три суры из Корана. Война тут причиной. Весь аул тогда жил в неотступной тревоге за ее исход, за ушедших на фронт близких и бессонными ночами возносил неумелые молитвы аллаху, прося отвести смерть от мужа или сына, брата или других родственников. Молились и просили аллаха потому, что больше некого было просить, хотя в мирные, спокойные времена о нем, может, и не вспоминали вовсе. Ну, а где аллах, там и мулла нужен. В ауле тоже кто-то умирал, у кого-то, хоть очень редко, дитя рождалось. Как в таких случаях без муллы? Надо хоронить усопших, новорожденным давать имя. По обычаю, никто, кроме муллы, на это не имел права.
Все
Так он совмещал две почетные должности. Совмещать-то совмещал, но чем дальше, тем тягостнее ему становилось возить почту. В те месяцы, когда на фронте, по слухам, шли особенно тяжелые, смертные бои, на аул, как черные птицы, начинали сыпаться похоронки, называемые в народе «черными письмами». Старик Галикей тоже ходил темнее тучи, тайком плакал и пил горькую, потому что не было у него сил вручать эти «черные письма» несчастным женщинам. Да и они сами, завидев его издалека, спешили сойти с дороги, разминуться, запирали двери и с замиранием сердца выглядывали в окно: лишь бы не остановил свою дряхлую клячу, лишь бы проехал мимо... Не выдержал старый партизан этой пытки, во всеуслышание заявил в сельсовете: «Хватит, шабаш! Не могу больше возить людям эти страшные вести! Не хочу быть на службе у Газраила!» [8]
8
Газраил — в исламской мифологии ангел смерти.
Так он отказался от почты. Вскоре и другую «службу» пришлось ему бросить. После того как единственный его сын погиб где-то под Курском, старик Галикей вовсе ударился в запой и по этой причине потерял доверие богомольных старух. В тот же год он был определен посыльным и ночным сторожем при сельсовете. Это стало для него поводом похваляться: «У меня, граждане люди, две макушки, потому всегда исполняю не одну, а две должности».
Вот и сейчас начал было распространяться о своих ответственных постах, но Мансур прервал его, кивнув на стакан:
— Тебе, значит, суждено... — и бросился к двери.
— Так-то, брат! Если кобылица заржет...
Но Мансур не дослушал грубой шутки Галикея.
Звонила действительно Марзия, а новость у нее такая: по поручению райкома партии военком связался по телефону с Уфой и получил разрешение в течение двух недель устроить Хайдара в госпиталь. «Подготовить его к поездке, отвадить от водки — тебе поручено!» — этим Марзия закончила разговор.
По твердому убеждению Мансура, пьют люди слабовольные, не умеющие или, чаще всего, не желающие обуздать свои дурные наклонности. Иные даже бравируют, бахвалятся этим. Нет, он себя не считал святошей. На фронте и от «наркомовских» ста граммов не отказывался, и с разведчиками своего взвода, способными из горсти пшена целый котел каши сварить, бывало, глотнет немного спирту после очередного боевого задания. Но делал он это, скорее, чтобы не обидеть ребят, чем из желания. Не тянуло его к выпивке. А потом, когда так нелепо, по-глупому погиб Саша Каратаев, Мансур поклялся, что капли в рот не возьмет этой гадости.
...После тяжелых, в чем-то несуразных, горячечных боев у озера Балатон и под Секешфехерваром полк перешел границу Австрии и был оттянут во второй эшелон для пополнения и отдыха. Задушевный друг Мансура, командир взвода автоматчиков лейтенант Саша Каратаев взял с собой двух солдат и на рессорном фаэтоне, запряженном парой приблудных коней, отправился тайком, среди ночи искать водку. Километрах в пяти в брошенном хозяевами доме они нашли целую бочку вина. Каратаев желая залить неизбывное горе, а двое других из-за
К Хайдару он отправился дня через три после разговора с Марзией. Не мог пойти сразу из-за той встречи. Было стыдно, унизительно, что не сдержался, устроил черт знает что. Надо же понять человека! Разве стал бы пить Хайдар, будь он таким же могучим, здоровым, как прежде? Нет, не стал бы и уж давно взвалил бы на себя самую тяжелую ношу в колхозе. Но и оправдывать его нельзя, потому что не его одного покалечила война. Стонет земля о погибших. Всюду увечные и больные, вдовы и сироты. Что же теперь, всем миром заливать эту вселенскую печаль и утраты самогоном? Нет, Хайдар, другие заботы у людей. Подниматься надо. Жить. Много ли сообразим, далеко ли пойдем с хмельной-то головой?..
Так думал, спорил с собой Мансур, шагая по улице. Нет, не отдаст он единственного друга смерти, вытащит из дурмана. Может, с этого и начнется его мирная жизнь, которая, как он догадывался, будет не проще солдатской.
Встретил его Хайдар с радостной улыбкой, засуетился, приглашая к столу, словно и не было между ними никакой размолвки.
— Забыл, забыл солдата! — поворчал шутливо. — Как водится, у бедного забота о куске хлеба, у богатого — о веселье. Слышал, в клуб зачастил, на девок заглядываешься. Когда тебе о друге вспомнить!
— Надо еще посмотреть, у кого больше веселья, — засмеялся Мансур, но тот пропустил это мимо ушей.
Мать Хайдара налила им чаю и ушла по своим делам. Сам Хайдар, угощая друга, поглядывал на него исподлобья, посмеивался как-то натянуто и выжидал.
— Что в мире слышно? Просвети, пожалуйста, нашу темноту, а то ведь, кроме тебя, ни одна собака не заглянет в этот дворец, — все шутил и бодрился он, то ли отвлекая его от серьезного разговора, то ли, напротив, подталкивая к нему.
— Говоришь, никто не заходит? Видно, боятся, что застрелишь, — лукаво подмигнул Мансур, но распространяться дальше не стал. Куда ему торопиться? Сказано же: поспешишь — людей насмешишь. То, что Хайдар был трезв и с удовольствием пил чай, а не самогонку, подтрунивал над ним и над собой, но, слава богу, не нес пьяную околесицу, — все вроде бы к добру. Но поди разбери, что у него на уме. Услышит, с чем пришел Мансур, — взовьется.
Только напившись чаю и, по деревенскому обычаю, опрокинув пустую чашку на блюдце, Мансур заговорил, заходя издалека. Рассказывал о газетных новостях и колхозных делах, выбирал события обнадеживающие, сулящие добрые изменения в жизни, старательно обходил все то, что терзало его самого.
— Вот так, дорогой ты мой друг, поживем еще! Пройдет, может быть, года два, от силы три, глядишь, наладится все, в колею войдет. Ведь и реки разливаются, бурлят в половодье, а потом возвращаются в берега!— так закончил он разговор и неожиданно для хозяина начал собираться домой. Но сделал это умышленно: что скажет Хайдар?
А тот страшно удивился:
— Вот тебе на! Только языки развязались, а ты — уходить... Да постой, садись! Не семеро же на лавке у тебя плачут!.. Ты мне вот что объясни: верно ли, что Америка войну против нас готовит?
— Как тебе сказать? Разные там есть силы. Одни за мир, другие воду мутят. Не нравится, что мы в силу вошли, да еще в Европе демократические государства появились. Но я уверен, ни Америка, ни другая страна не осмелится напасть на нас.
— Так я и думал! — Хайдар стукнул кулаком по столу. — Вот ведь как оно, брат. Если бы не мы, то Гитлеру-то было раз плюнуть на эту Америку! На нашем горбу и крови затесались в победители, а теперь атомной бомбой размахивают, нас же и хотят напугать. Ну, не сволочи, а?