Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал
Шрифт:
А я вел себя, как полный идиот: вообразите — рядом с вами сидит жена кролика Роджера, а вы думаете о чем-то постороннем, например, как скопить побольше денег на покупку квартиры…
Она болтала бог знает о чем и поглядывала на меня искоса.
И вдруг… внезапно… я подумал об этом треклятом диване, на котором мы сидели.
Я стал терзаться вопросом, важным и неотложным: как же он раскладывается?
Я считал, что правильнее всего будет сначала долго и страстно целовать ее, а потом ловко опрокинуть на спину…
Да, но что потом… как быть с этим злосчастным диваном?
Я уже мысленно представлял себе, как — в полной тишине, весь на нервах — безуспешно пытаюсь справиться с механизмом, в то время как ее язык щекочет мне миндалины, а руки пытаются расстегнуть ремень…
Впрочем… ладно… кажется, пока опасаться нечего… Сара вроде как попыталась подавить зевок…
Тоже мне Дон Жуан. Позорище, да и только.
А потом я подумал о моих сестрах — и, вспомнив этих двух злючек, посмеялся в душе.
Вот уж кто поплясал бы на моих костях! Видели бы они меня сейчас: сижу нога к ноге с мисс Вселенной, а все мои мысли заняты механизмом трансформации диван-кровати из «Икеи».
И вот тут-то Сара Врио повернулась ко мне и сказала:
— Ты такой милый, когда улыбаешься.
И поцеловала меня.
В этот момент, держа на коленях 54 кило женственности нежности и ласки, я закрыл глаза, откинул голову назад и мысленно от души поблагодарил: «Спасибо вам, девочки!»
Эпилог
— Маргари-ита! Обедать скоро будем?
— Отстань.
С тех пор как я пишу рассказы, мой муженек завел моду звать меня Маргаритой /Очевидно, имеется в виду французская писательница Маргерит Дюрас/, похлопывая пониже спины, и заливать в гостях, что он-де скоро бросит работу и будет жить на мои гонорары: «Я-то? Лучше всех! Представьте, денежки капают, а я езжу за детьми в школу на „ягуаре“ последней модели. На меньшее не согласен… Ну, придется, конечно, время от времени массировать ей плечи и терпеть творческие кризисы, не без этого… Тачку-то? Темно-зеленую куплю».
И так далее в том же духе, пудрит всем мозги, а люди не знают, что и думать.
Спрашивают меня таким тоном, будто речь идет о дурной болезни: «Это правда? Ты пишешь?»
Я пожимаю плечами и показываю хозяину дома пустую рюмку. И бормочу: «Да нет, ерунда какая, даже не о чем говорить». Но этот обалдуй, за которого я когда-то имела глупость выйти замуж, не унимается: «Как?… Она что, вам не сказала? Лапуся, ты не сказала, какую премию срубила в Сен-Кантене /Одна из многочисленных литературных премий Франции -премия города Сен-Кантена, составляющая 10000 франков/? Ого! Десять тысяч, не хухры-мухры!!! Два вечера за компьютером, купленным за пятьсот франков на благотворительной распродаже, и — бац! — десять тысяч! Плохо ли? Обо всех остальных ее премиях я уж молчу… не будем зазнаваться, да, лапусик?»
В такие вот минуты мне хочется его убить.
Но я этого не сделаю.
Во-первых, потому что в моем благоверном весу восемьдесят два кило (он говорит, что восемьдесят, но это кокетство), а во-вторых, он прав.
Он прав. Куда меня занесет, если я всерьез поверю в свое писательство?
Брошу работу? Выскажу наконец все, что думаю, сослуживице Мишлин? Куплю себе изящную тетрадочку, чтобы делать записи на будущее? Почувствую себя такой одинокой, такой далекой-близкой, такой непохожей? Отправлюсь вдохновляться на могилу Шато-бриана? Скажу мужу: «Нет, милый, не сегодня, пожалуйста, у меня голова не тем занята»? Забуду забрать детей из садика, дописывая главу?
Детей в садике начиная с половины шестого надо видеть. Когда вы звоните, вся орава кидается к двери, сердечки бьются, того, кто первым добежит, естественно, постигает разочарование: это не за ним, как обидно (губки кривятся, плечики опущены, любимый плюшевый мишка падает на пол), но уже в следующую секунду он оборачивается к вашему сыну (который стоит прямо за ним) и вопит: «ЛУИ, ТВОЯ МАМА ПРИШЛА!!!» И вы слышите: «Угу… шам жнаю».
А «Маргарита» уже на пределе — сколько можно с собой-то лукавить?
Она хочет ясности. Уж если не миновать вояжа в Комбур /Замок, где провел юность Шатобриан/, лучше узнать все сразу.
Она отобрала несколько рассказов (две бессонные ночи), распечатала их на своем допотопном монстре (три с лишним часа ушло на сто тридцать четыре страницы!) и, прижав листки к сердцу, отправилась в магазинчик рядом с юридическим факультетом, где снимают ксерокопии. Отстояла очередь с шумными студентами, поглядывавшими на нее свысока (какой же старой и зачуханной чувствовала себя бедная «Маргарита»!).
Продавщица спросила:
— Переплет делаем белый или черный?
Ну вот, опять ее поставили в тупик (белый — символ непорочности, как-то глупо… черный — чересчур официально, словно докторская диссертация… вот ведь незадача).
Девушка начинает нервничать:
— Это у вас вообще что?
— Рассказы…
— Про что рассказы? Кому?
— Ну, просто рассказы, понимаете? Написанные… Чтобы послать издателю…
— А-а?… Ага… Ну так переплет все-таки какой хотите?
— На-ваше-усмотрение-я-вам-доверяю ( alea jacta est / Жребий брошен (лат.) /).
— Ладно, тогда сделаю вам бирюзовый, у нас сейчас на него скидка: тридцать франков вместо тридцати пяти… (Бирюзовая папочка на роскошном столе известного издателя с Левого берега… фу-ты-ну-ты!)
— Хорошо, давайте бирюзовый (не противься Судьбе, детка).
Благодетельница поднимает наконец крышку своего здоровенного Rank Xerox'a и равнодушно, будто это какие-нибудь конспекты по гражданскому праву, сует туда листки. И вот уже аккуратная стопочка распатронена, уголки загибаются…