Мне бы хотелось, чтоб меня кто-нибудь где-нибудь ждал
Шрифт:
У нее столько причин плакать, что даже думать об этом не хочется. В этих слезах вся ее жизнь. И чтобы не стало совсем худо, она говорит себе, что плачет просто потому, что хочется поплакать, вот и все.
Она уже ждала, когда я подошел, и улыбнулась мне. Сказала: «Кажется, впервые я не заставляю тебя ждать, вот видишь, никогда не надо терять надежду», — а я ответил, что и не терял.
Мы не поцеловались. Я сказал ей: «Ты совсем не изменилась». Прозвучало глупо, но я действительно так думал, мне только показалось, что она стала еще красивее. Очень бледная,
Городишко оказался настоящей дырой. Мы прошлись немного, до сквера.
Мы рассказывали друг другу, как жили все эти годы. Довольно сбивчиво. О многом молчали. Она задумывалась, подбирая слова. Потом вдруг спросила меня, в чем разница между разбродом и шатанием. Я не знал. Она махнула рукой: ладно, не важно. И сказала, что от всего этого стала то ли желчной, то ли жесткой, во всяком случае, совсем не такой, какой была раньше.
О ее болезни мы почти не упоминали — только один раз, когда она заговорила о своих детях и сказала, что это не жизнь для них. Не так давно она хотела сварить им вермишель, но даже этого не смогла сделать, потому что кастрюля с водой оказалась неподъемной. И вообще, это не жизнь. Слишком много горя.
Она заставила меня рассказать о жене, о детях, о работе. Даже о Маршероне. Ей все хотелось знать, но я прекрасно видел, что она меня почти не слушает.
Мы сели на облупленную скамейку у фонтана, который не работал, по всей видимости, с самого дня открытия. Неприглядная картина. Унылая и неприглядная. Стало сыро, и мы ежились, пытаясь согреться.
Наконец она встала, сказала, что ей пора.
Она сказала: «У меня к тебе одна просьба, всего одна. Мне бы хотелось почувствовать тебя». Я ничего не ответил, и тогда она призналась, что все эти годы мечтала почувствовать меня, вдохнуть мой запах. Я держал руки глубоко в карманах плаща, потому что иначе я бы…
Она зашла мне за спину и наклонилась к моим волосам. Она так и стояла, а я чувствовал себя хуже некуда. Потом ее нос ткнулся в ямку моего затылка, прошелся вокруг головы, медленно, не спеша, а потом она скользнула ниже, вдоль шеи, к воротничку рубашки. Она вдыхала, а руки тоже держала за спиной. А потом она развязала на мне галстук и расстегнула две верхние пуговицы рубашки, и я почувствовал, как кончик ее носа холодит мне кожу над ключицами, и я… я…
Я, кажется, дернулся. Она выпрямилась за моей спиной и положила обе ладони мне на плечи. И сказала: «Я сейчас уйду. Пожалуйста, не двигайся и не оборачивайся. Очень тебя прошу. Очень».
Я не двинулся с места. Я и сам не хотел оборачиваться: не хватало только, чтобы она увидела мои распухшие глаза и перекошенную физиономию.
Я сидел довольно долго, потом встал и пошел к своей машине.
Диван-кровать
Вот уже пять с половиной месяцев я хочу Сару Врио, ответственную по продажам.
Может, мне следовало бы сказать: вот уже пять с половиной месяцев я влюблен в Сару Врио, ответственную по продажам? Не знаю.
Все это время, стоит мне о ней подумать — и у меня встает, да еще как встает, а поскольку такое со мной впервые, я не знаю, как назвать это чувство.
Сара Врио догадывается. Нет, у нее, конечно, не было случая дотронуться до моих штанов (вернее, до их содержимого!) или почувствовать это как-то иначе, но она догадывается.
Сара, естественно, и не подозревает, что во вторник моим мучениям исполнится пять с половиной месяцев, она не так привязана к цифрам (я — бухгалтер, так что сами понимаете…). Но я знаю, что она знает, потому что Сара — та еще штучка.
Раньше ее манера разговаривать с мужчинами меня шокировала, а теперь приводит в отчаяние. Она говорит с ними так, словно на ней специальные очки (как у супермена — просвечивающие насквозь), позволяющие ей точно определять длину члена собеседника. Я имею в виду размер в состоянии покоя, конечно.
Ну в общем, сами понимаете, все это создает довольно своеобразную обстановку в конторе… Можете себе представить.
Она пожимает вам руку, отвечает на ваши вопросы, улыбается, даже пьет с вами кофе из пластикового стаканчика в кафешке, а вы как полный идиот все это время только и думаете, как бы поплотнее сдвинуть колени или закинуть ногу за ногу. Полный идиотизм.
Но хуже всего то, что она-то все время смотрит вам прямо в глаза, не отрываясь. Только в глаза.
Сара Врио не красавица. Она хорошенькая. А это разные вещи.
Она невысокого роста, блондинка — правда, любому дураку ясно, что это не натуральный цвет ее волос, а результат мелирования.
Как большинство девушек, она часто носит брюки, причем предпочитает джинсы. А жаль…
Сару можно, пожалуй, назвать пухленькой. Я часто слышу, как она обсуждает по телефону с подружками разные диеты (говорит она громко, а поскольку мой кабинет рядом, то я оказываюсь в курсе всего).
Так вот, она считает, что ей необходимо сбросить четыре кило, чтобы весить пятьдесят. Я целыми днями об этом думаю, даже записал в своем ежедневнике, пока слушал Сарину болтовню: «54!!!»
Я узнал, что предмет моей страсти уже испробовала метод Монтиньяка и что ей «ужас как жалко зря потраченных денег — целых 100 евро!», что она вырвала из апрельского номера «Biba» странички со специальными похудательными рецептами Эстеллы Холлидей, что на ее крохотной кухоньке висит гигантский плакат, на котором указано количество калорий всех существующих продуктов питания, и что она даже купила маленькие кухонные весы, как того требует диета «весо-наблюдатедей»…
Сара частенько обсуждает эту животрепещущую тему со свой подружкой Мари — та, насколько я понял, высокая и тощая. (Между нами говоря, эти их разговоры — полный бред: ну что, скажите на милость, может ответить Саре ее приятельница-вешалка?)
В этом месте моего рассказа многие подумают: да что он вообще нашел в этой девице?
О-о-о, как бы я их устыдил!
На днях я слышал, как Сара Врио смеялась до слез, рассказывая (может, той же самой Мари?), что отдала весы своей мамочке, чтобы та напекла ей «чудных воскресных пирогов»! Она веселилась от души.