Мне скучно без Довлатова

Я когда-то очень любил кино. А потом это прошло. Я даже учился на Высших курсах киносценаристов. А во времена московских международных кинофестивалей работал в журнальчике «Спутник фестиваля».

На этих самых сценарных курсах нам показывали несчетное количество кинолент. Брали их из киноархива в Белых Столбах, который был богатейшим в мире. И столько мелькало передо мною лиц и кадров, что, казалось бы, запомнить ничего нельзя. Но есть подсознание, которое нас иногда и выручает.

Во время московского кинофестиваля на последнем этаже гостиницы «Москва» открывался пресс-бар, который работал всю ночь напролет. И там был джин, баночное пиво, страшно дорогое настоящее французское шампанское, «Мальборо» и все прочее, чего не было нигде. И еще туда ходили кинозвезды. И поэтому вся светская Москва ломилась в этот пресс-бар. И попасть туда было очень трудно. Но я, как работник фестивальной прессы, имел пропуск. Было это все в начале семидесятых годов.

Бар открывался, кажется, ровно в полночь. И я однажды опоздал к открытию на час и еле-еле нашел себе место. За столиком сидел очень

подтянутый господин в темном костюме и галстуке, мало походивший на звезду экрана. Он был больше похож на юриста или делового человека. Но все-таки он был из мира кино, а там и юрист и бизнесмен совсем особые — этот невероятный мир накладывает и на них свой отпечаток.

И тут в зале случилась суета. Все бросились к соседнему с нашим столику. Образовалась толпа, засверкали блицы, за этот столик села какая-то знаменитость, но я не понял, кто именно. И на кое-каком английском языке я спросил у соседа, что произошло. «Трентиньян», — кратко ответил мой сосед. И я понял, что сосед ему мучительно завидует. Как? Почему? Этого я еще не знал.

Я выпил стаканчик джина с тоником, и вдруг из моего подсознания выплыл французский фильм «Преступник номер один», виденный мной когда-то на курсах. В этом фильме роль преступника играл знаменитый комик Фернандель, а роль начальника тюрьмы — мой сосед по столику. Фильм бы очень неудачный. И, видимо, мой сосед не сделал актерской карьеры, но яд кинематографа проник в эту душу, и вот теперь он явно ревновал кинозвезд к их шумному успеху.

— А я вас знаю, — сказал я ему, — я вас помню по фильму «Преступник номер один», где вы играли с Фернанделем. Вы тоже кинозвезда.

Боже мой, что стало с моим соседом!

— Откуда вы знаете? Это невероятно! — закричал он. — Где вы видели этот фильм? Ведь это было так давно. Фильм даже не вышел в прокат.

И я рассказал ему про архив и курсы. И мой рассказ как-то пролил елей на раны моего соседа. Он объяснил, как добивался этой роли, как пытался соответствовать Фернанделю, как ждал премьеры фильма, но у ленты была неудачная судьба. Она так и не вышла в прокат. И больше не было шансов сделать актерскую карьеру, и тогда он стал заниматься кинопрокатом. Он решил стать кем угодно, но только бы работать в области кино. Он объехал весь мир, и никто никогда не вспомнил про фильм, где он сыграл свою первую и последнюю роль. И с кем? С самим Фернанделем! И вот в Москве… И мой сосед даже прослезился. И видно было, что он простил Трентиньяну его успех.

И вдруг, дойдя до высшей степени душевного взлета, он заказал бутылку знаменитого шампанского «Мумм».

Много ты просил у Бога, или так… чего-нибудь? Хорошо бы для итога в эту дверцу заглянуть. Там темно, там свежий сумрак, там неприбранный простор, там датчанин или турок произносит «nevermore». Все, что было, — это было и пропало невзначай, расскажу тебе, пожалуй, коль пожалуешь на чай. Только не гляди угрюмо, ты и сам-то бел, как мел. Мы глядим туда отсюда, а на нас глядят в прицел. Кипяток шумит бурливо, ты меня не огорчай. Все что было — это было и пропало невзначай. Бывало, приедешь рано, пока еще спит столица бывшая, и с вокзала зачем-то мимо пройдешь, присядешь в квадратном скверике, где Пушкин стоит лилипутом, где можно сказать Лилипушкин (а впрочем, сие не про нас). Покуришь, подхватишь баульчик и тронешься в путь-дорогу, оглядываясь почему-то на восьмиэтажный дом. А там и была квартира, квартира 44, в которой когда-то водились ученые чижи. Они собирались густо по праздникам и по будням, они заводили хором насмешливую дребедень. Их угощали чаем, они угощались пивом и все, что здесь было, — было… было раз навсегда. Какая большая гостиная, она же большая столовая, она же приемная зала для сорока четырех. Кто был там — не перечислить, не стоит, там все бывали. Но стали меня тревожить те, что бледней других. Вот эти четверо кряду, они и уселись рядом, и что-то вроде им зябко, и чай в их чашках простыл. Чего они смотрят в окна на крыши Санкт-Петербурга, откуда ползет новогоднее солнце, как мандарин? Хотите горячего чая? Хотите горячего пунша? Хотите горячего солнца первого января? Зачем вам так зябко, ребята, зачем вы уселись под елкой, зачем еловые лапы обмотаны мишурой? Вот «Брызги шампанского» танго — танцуйте — вас приглашают. Что же это такое? Нет, они не хотят. Я рассказать хочу тебе, учитель, о том, как это было, как случилось, но не могу понять всего, что знаю… Ты более, я думаю, поймешь. Как он любил балетные ужимки, как он варил сибирские пельмени, как шли ему вельветовые куртки и усики холеные «пандан». Он первым указал на вас, учитель… Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру, он защебечет, залепечет ловко, туда-сюда по комнатам ведет. А там уже кастрюли закипают. Но если прибывали иноземцы, он доставал крахмальную скатерку: «Кулинария, — говорил он быстро, — кулинария, сам я кулинар». Постукивали серенькие рюмки, и некий идол вскидывался томно. Учитель, подскажите, подскажите, а впрочем, мне неловко вас смущать. Под утро пели долгие пластинки, под утро плакал он по-итальянски, ну, пьянство, пьянство — общий наш удел. И он уехал, а куда не знаю, и я уехал, а куда не помню, и разбежались годы, как могли. Но я явился на его поминки. Как это все устроено, учитель, вот это интересно бы понять. «А прочее детали…» — вы сказали, и я поддакиваю вам, учитель, ведь мы стоим на краешке болота, склубившего пиявок и гадюк. Был крематорий пуст, и горстку пепла рассыпали по улицам Нью-Йорка, он сам придумал это, приказал. Тут что-то древнеримское, учитель, сказать «александрийское», учитель, пожалуй, и покажется манерно… Но все это детали — в них ли суть? Он все искал последней вашей книги рассыпанные милые страницы, и, наконец, я думаю, нашел. «Простая жизнь» — названье этой книги. Была ли жизнь его совсем простая? Она совсем простая не была. Ну, вот и все, и на болоте зыбком над ним змеится тот водоворот. Широк Техас, игрок Техас, ковбои, Кеннеди, нефть! И если удача — она у вас, а если уж нет — так нет! За ним мелочуга всех Аризон и конфедератский флаг, а на дорогах под горизонт ролл-ройс, «BMW», кадиллак. Приехал, и все хорошо — о’кей, сто тысяч — чудо оклад. И по уик-эндам спешит фривей в Мексику и назад. На дальнем ранчо кипит бассейн, и он сидит без штанов, и вносят под полотняную сень виски, джин и «Смирнофф». Жена сияет, дети кричат, брасс, кроль, баттерфляй. Развеется шашлычный чад, «бай-бай», что значит «прощай». Бегут года, он здоров и цел, и в доме простор зверью. «Эссо», «Эксон», а также «Шелл» берут у него интервью. Но все скучнее горят глазки у самых новых машин, и все жирнее летят куски друзьям, не достигшим вершин. И офис тесен, и мерзок босс, и близок далекий вид. И он почему-то «брось, все брось» ночью себе говорит. Несносны семейные голоса, жара приходит, пыля. И в черную пятницу в два часа — тоска, гараж и петля… Мы жили на одном перекрестке улицы Троицкой в Ленинграде. Раза два-три-четыре в неделю он заходил ко мне, чаще всего утром, прогуливая фокстерьера Глашу. Стертые дерюжные брюки, какая-то блуза из Парижа, солдатские ботинки. У меня часто бывало пиво — сидели, сидели. Но пиво было ему не по нраву, он предпочитал грубые, тяжелые вина «Солнцедар», «Агдам», «Три семерки». Говорили, говорили, говорили. Тогда он говорил лучше, чем записывал, а потом писал лучше, чем говорил. Но больше всего — больше «Агдама» и «Трех семерок», больше острот своих, которые уже тогда повторяли, он любил американскую прозу. Хемингуэй, Дос-Пассос, Том Вулф, Фолкнер, Апдайк, Джон Чивер. Тут его сбить было невозможно. Жили мы вместе в Эстонии, жили в заповеднике Святогорском. Рассыпали книгу его рассказов, рассказов, ради которых он так полюбил американскую прозу. И тогда он уехал. Правильно сделал. «Правильно сделал, правильно сделал», — все повторяло литературное эхо. И долго, долго не было вести.