Мне скучно без Довлатова

Рейн Евгений Борисович

И. Авербах, А. Кушнер, Е. Рейн.

А потом пришли американские журналы и там же, где Хемингуэй, Апдайк и Чивер, были напечатаны его рассказы. Десять лет, десять лет только не было его на Троицкой и в Святогорье. Теперь уже не прилетит на «Panam», не доберется даже Аэрофлотом. Неужели никогда, никогда больше?

VI

Как представляешь ты кружение, Полоску

ранней седины? Как представляешь ты крушение И смерть в дороге без жены? Е. Р. 1959

На Каменноостровском среди модерна Шехтеля, за вычурным мосточком изображал ты лектора. Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой «Данхилл», а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел. Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции, но нету проще истины — стою я у поленницы, у голубого домика, у серого сарайчика и помню только рослого порывистого мальчика. А не тебя плечистого, седого, знаменитого… Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого, среди шоссейной заверти, меж «поршем» и «тоетою», и не хватает памяти… Я больше не работаю жрецом и предсказателем, гадалкой и отгадчиком. Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком. Ты помнишь, тридцать лет назад в одном стихотворении я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение, я предсказал крушение среди Европы бешеной и головокружение от этой жизни смешанной. Прости мое безумие, прости мое пророчество, пройди со мной до берега по этой самой рощице. Ведь было это названо, забыто и заброшено, но было слово сказано, и значит, значит… Боже мой! Когда с тобой увидимся и табаком поделимся… Не может быть, не может быть, но все же понадеемся.

Г. Горбовский. 60-е годы.

VII

Когда я говорю «сорок четыре» — я вспоминаю в Питере квартиру. Я помню не застолья, не загулы, а только нас, нас всех до одного. Куда мы делись, как переменились? Не только та четверка, все, все, все. Вы умерли — а мы не умирали? Не умирали разве мы с тобою и даже докричаться не могли, такая глухота, такие дали.

С. Остров

Поскольку смерть есть всякая обида и неудача, самоистязанье, но жизнь есть тоже всякая обида… Нам некуда, пожалуй, возвратиться. Давным-давно разорена квартира и может только Пушкин нас узнать. Совсем недавно шел я от вокзала и засиделся в скверике квадратном, рассвет расправил серенькие шторки, и показалось мне, что это вы выходите из низкой подворотни в своих болгарских и китайских платьях со школьными тетрадями в руках.

Группа санкт-петербургских поэтов. 1993

Куда вы шли? К Таврической на башню, где некогда ужились вы, учитель, с чудовищем, оно лазурным мозгом когда-нибудь нас снова ослепит. Но вы еще об этом не слыхали, а просто шли под утренним дымком. Я и себя увидел… и очнулся. Когда я говорю «сорок четыре», я вспоминаю полосатые обои, я вспоминаю старую посуду, я вспоминаю милую хозяйку, я вспоминаю все. Что думаете вы о нас, учитель? Навстречу вы приветливо кивали и пролеткультовцу, и футуристу, а знали толк вы лучше всех на свете. Благожелательство не благодушье, Ваш тайный яд никто забыть не мог.

М. Глинка и Е. Рейн

В тот раз к приятелю я прибыл на побывку на речку Мойку к самому истоку, где Новая Голландия стоит. Прошел я мимо арки Деламота, и вдруг на ум пришло такое мне — я никогда не проплывал под нею. А там краснели круглые строенья и круговой их отражал канал. И показалось мне, что здесь граница, которую пройти не так-то просто. Вот здесь мы соберемся после жизни, а может, проживем и после смерти, когда бы только лодку отыскать для переправы. Вы там уже? Вы, четверо, в квартире сорок четыре? Ответьте!.. Не такие дураки. А вести будут чаще, чаще, чаще… И все-таки я не о том совсем. Когда я говорю «сорок четыре», то сводится все к непонятной фразе, которая давненько в ум запала — подслушал ли, придумал ли, запомнил — не знаю, не дает она покоя. И потому твержу, твержу, твержу: «Вы умерли, а мы не умирали разве?» 1993

И. Петкевич.

ПЯТЬ ИМЕН

Я родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. Еще в родильном доме мама заболела маститом, и меня взял отец, а маму перевезли в другую больницу, чтобы подлечить. Отец нашел кормилицу и дал мне имя. Были выписаны метрики.

Отец назвал меня Остапом. Почему? Не знаю. Может быть, ему просто нравилось это имя, может быть, в честь героя романа Ильфа и Петрова.

Через месяц мама вернулась домой. Мое имя ее ужаснуло. Она ни в коем случае не хотела иметь сына Остапа. Гнев ее обрушился на отца, никаких его резонов она слушать не хотела. Имя надо было менять.

После всех хлопот и страданий меня решили назвать максимально красиво. И я стал Евгением.

Я рос на руках у няни Татьяны Григорьевны Антоновой.

Она и вырастила меня. Умерла она, когда мне было 19 лет. Няня была человек замечательный, редкий, многим я ей обязан. Она вышла из крестьян Петербургской губернии. Семью ее раскулачили, мужа сослали, он погиб на строительстве Беломорканала. Старшего сына расстреляли якобы за бандитизм, а в 42-ом году уже немцы расстреляли ее младшего сына, обвинив его в связи с партизанами. Няню увезли в Германию. Все это подробно мною описано в поэме «Няня Таня», которая напечатана во многих моих книгах.

Няня была, конечно же, православной. И она тайком крестила меня у Николы-Морского и нарекла в честь Алексея Божьего человека, которого особо почитала.

В ночь на 22 июня 1941 года мама повезла меня в Кисловодск. Я болел бронхиальной астмой, а Кисловодск считался для астматиков целебным. В Москве пассажиры поезда узнали, что началась война. Мама решила сойти с поезда и остаться в Москве. Видимо, это спасло нам жизнь.

В эвакуации я жил с бабушкой и дедом. В годовщину Октябрьской революции на каждого иждивенца выдавали по полкило пряников. Всю ночь я стоял вместе с дедом в очередь за пряниками. Было холодно, ветрено. Уральская зима уже наступила. Я простыл, заболел крупозным воспалением легких. Десять дней температура была выше сорока. Приходил врач, сказал, что ничем не может помочь. Пришел гробовщик и обмерил меня.

И тогда дедушка решился на крайнее средство. Это был сугубо еврейский способ спасения человека, оказавшегося на краю жизни. Надо было найти 9 еврейских стариков. Старики переименовывали больного. Расчет был такой: придет Смерть со списком обреченных и назовет имя человека, за которым она пришла. Ей никто не ответит. Она ткнет костлявым пальцем в больного и спросит: «Разве это не такой-то?» — «Нет», — ответят ей и назовут новое имя больного. — «Простите, я ошиблась», — скажет она и уйдет. А больной после этого выздоровеет.