Мода на умных жен
Шрифт:
– Ужас, – хохоча, согласилась Алена. – И что вы теперь будете делать с этим мутантом?!
– Не знаю, не решили еще. Ну так вот, я вам совершенно точно могу сказать, что под основным рисунком Васнецова нет ничего закрашенного. Ну, может быть подмалевок, графический набросок – только на таком уровне. Но это нормально и почти на всех картинах присутствует. Как черновик для писателя. – Алена понимающе кивнула. – Только с помощью рентгенографии можно увидеть, как менялся замысел художника во время работы. И все-таки, – Майя взглянула на Алену с извиняющейся улыбкой, – и все-таки вы правы: картина меня зачаровывает, я сама ловлю себя на том, что пытаюсь увидеть в ней что-то… может быть, то, чего в ней нет и никогда не было.
– Может быть, – вкрадчиво сказала Алена, – на вас действует отношение к этой картине Ларисы Стахеевой? Вы же дружили с ней, верно? А Лариса, кажется, была «Ковром-самолетом» очень увлечена.
Майя бросила на нее испытующий взгляд, но, слава Богу, не спросила, откуда у Алены такие сведения. Решила, наверное, что от Алексея… Ну и зря она так решила, почти до всего, что Алена узнала, она дошла своим собственным умом-разумом!
– Лариса была увлечена преимущественно славянской символикой, – проговорила Майя, указывая на изнанку ковра. – Пыталась смысл знаков разгадать. Понимаете, ей в руки попались некие документы… старые письма, которые касались работы Васнецова над картиной, и они ее почему-то очень взволновали. Она особо не откровенничала, письма никому не показывала, но я так поняла, что сведения там крылись какие-то сногсшибательные. Лариса могла бы на их основе написать очень серьезную работу.
– А что, эти сведения касаются славянской символики? – удивилась Алена. – Но в рисунке ковра нет ничего особенного, я бы назвала подбор узоров случайным, лишенным особого смысла, рассчитанным только на внешний эффект…
– Не то насчет символики, не то насчет истории написания картины сведения, точно не знаю, – сказала Майя. – Строго говоря, история написания ничем таким особенным не отличается. Считается, что картину Васнецову заказал Савва Иванович Мамонтов, известный меценат и крупный промышленник. Он был председателем правления строящейся Донецкой железной дороги и попросил Виктора Михайловича написать три полотна для кабинета правления. Они должны были стать как бы сказочными иллюстрациями к пробуждению богатого Донецкого края, к строительству новой железной дороги – это ведь по тем временам было сверхбыстрое средство передвижения. «Ковер-самолет» очень подходил тематически – именно что средство передвижения, именно что сверхбыстрое. Однако правление не согласилось купить слишком сказочные картины, сочло их неуместными в служебном помещении, и тогда Мамонтов два полотна купил сам – «Ковер-самолет» и «Три царевны подземного царства», а его брат приобрел «Битву скифов со славянами». Что и говорить, из всех трех только «Ковер» вполне соответствовал теме задания… Уже гораздо позднее картина попала в собрание Рукавишникова, а оттуда – в наш музей. Таковы общеизвестные факты. А у Ларисы оказались частные документы, письма, которые касались каких-то личных отношений Васнецова с одним из его учеников. Это некий Антон, имя его упоминается в сохранившихся и опубликованных письмах Виктора Михайловича, я их нарочно потом перечитала в журнале «Искусство и жизнь» и отлично помню, что Васнецов с Антоном много спорил именно относительно славянской символики на изнанке, а также относительно формы самого ковра, вернее, его положения в пространстве. Например, своему другу, Григорию Мясоедову – кстати, он почему-то называл «Ковер-самолет» ковром с ушами! – Виктор Михайлович писал, что поступил вопреки советам Антона, который в своих эскизах перегружал изнанку ковра славянскими рунами. Почему-то вот этот странно, неожиданно опущенный передний уголок ковра был для Васнецова как бы символом того, что он не пожелал последовать советам Антона, которые считал совершенно бредовыми. Он жалел, что Антон так надолго заморочил ему голову. И сетовал, что тот водит знакомства с неподходящими людьми… в том числе с господином Кибальчичем.
– С Николаем Кибальчичем?! – ахнула Алена, мигом вспомнив, какое лицо стало у Алексея, когда он увидел в ее руках книгу о Кибальчиче.
– Видите ли, Васнецов был убежденный монархист, даже конституционные реформы считал дьявольским наваждением, ну и, конечно, Кибальчич с его воззрениями казался Виктору Михайловичу сущим исчадием ада, – пояснила Майя.
Алена кивнула. Наверняка Алексей знал об открытии Ларисы. Почему же он ничего не сказал Алене, когда говорили о «Ковре»? Почему так усердно отрицал, что бредил именно этой картиной? Почему так напрягся, когда увидел в ее руках книгу о Кибальчиче?
Письма, письма…
Письма! А что, если у нее в сумке лежит одно из таких старых писем, касающихся «Ковра-самолета»? Ну да, Николай Дмитриевич именно так и рассказывал: «В книге той, в «Язычестве древних славян», лежал листок… письмо. Я его, к стыду своему, прочитал. Извинением мне может послужить лишь то, что и адресат сего письма, и автор его давным-давно уже умерли – оно принадлежит, судя по дате, к восьмидесятому году позапрошлого века. Очень любопытный документ. Я наслаждался, его читая… как будто с помощью некоей машины времени заглянул сквозь тьму веков…»
Посмотреть письмо сейчас? Показать Майе? Объяснить, что раньше оно лежало в одной из книг, принадлежащих Ларисе?
Алена не успела решить, что делать: в кармане жакета Майи зазвонил мобильный телефон. Это был, слава Богу, не приевшийся за последнее время Пьяцолла, а старый добрый Моцарт с его незамысловатым «Турецким маршем».
Майя вздрогнула, воровато оглянулась на мигом сунувшуюся в зал бдительную хранительницу, послала ей извиняющуюся улыбку. Та кивнула – мол, своим можно! – однако Алену окинула таким взором, что она мигом поняла: чужим – нельзя, ни-ни, ни за что!
– Алло? – поднесла Майя трубку к уху – и лицо ее мигом изменилось почти неузнаваемо: сморщилось, побледнело, из глаз так и хлынули слезы.
– Что? – пробормотала она. – Что вы говорите?! Да нет, этого не может быть! Как же…
И зарыдала, не сдерживаясь, почти в голос, неуклюже вытирая слезы рукой с зажатым в ней мобильником.
– Майя, что случилось?! – хором воскликнули насмерть перепуганные Алена и хранительница, но Майя какое-то время только качала головой, закрыв глаза и судорожно всхлипывая. Не сразу, далеко не сразу смогла она справиться с голосом и вымолвить:
– Мне срочно нужно к директору. Это она звонила. Срочно нужно.
– Да что случилось-то? – снова воскликнула хранительница, но Майя только покачала головой, продолжая одной рукой сжимать мобильник, а другой вцепившись в Аленин рукав, и так крепко, словно знала: если выпустит эту опору, то упадет.
Ну что ж, Алена не возражала послужить опорой, ведь совершенно ясно было: случилось что-то в самом деле ужасное. Но что?
– В нашем музее, – вдруг пробормотала Майя, словно услышав ее невысказанный вопрос, – в нашем музее творится нечто странное. Нет, страшное! У нас был один шофер… впрочем, вы его не знали… Он под Новый год покончил с собой.
Алена искоса взглянула на нее, но промолчала. Хранительница кивнула:
– Да, Севочка, бедный!
– А теперь… – Майя чуть не задохнулась от нового приступа рыдания. – Сегодня, буквально вот только что, покончила с собой одна женщина, сотрудница нашего музея… Тамара Семенова! Она вчера попала в психиатрическую лечебницу… Помните, директриса мне говорила на крыльце, вы как раз рядом стояли…
Алена кивнула.
Тамара! Теперь и она… Что же происходит, а?!
– Боже мой! – всплеснула руками хранительница и тоже залилась слезами.
Реакция женщины была понятна, однако горе ее сейчас показалось Алене до такой степени ненужным, несвоевременным, что она сердито махнула на нее рукой. Хранительница почему-то сочла ее жест приказом исчезнуть и в самом деле исчезла – бросилась в соседний зал.
Может, обиделась? Но Алене было совершенно не до нее.
Майя тоже сделала движение выйти, но Алена схватила ее за плечи и в буквальном смысле слова прижала к стене.
– Погодите-ка! – выкрикнула она и довольно бесцеремонно тряхнула Майю. – Погодите. Сева, Тамара… Но ведь и вам тоже хотелось покончить с собой! Помните? Почему?