Модель инженера Драницина
Шрифт:
Бобриков тяжело вставал с постели, зажигал лампу и подходил к книжной полке. На ней стопочкой лежало шесть романов. Дюма, Марсель Прево, Арцыбашев и приложение к «Родине» «Тайны венценосцев».
Других книг он не признавал.
Так проходила жизнь.
На службе Бобриков был аккуратен и усерден. Он втайне боялся, что его сократят. Ему постоянно казалось, что против него плетутся интриги.
Стоило увидеть, что двое говорили шепотом — в мозгу мелькало: «Это обо мне».
Но служба шла ровно.
Знакомых не было, а друзей тем более. Женщины
— Семья, нужда — бр-р.
Временами охватывала тупая злоба. Мелькало из далекого детства запомнившееся «Дом первой гильдии и почетного...» Тогда хотелось кого-то ударить, и он ненавидел всех: и начальство, сидящее в кабинете и уезжающее с работы в машине, и собрания, на которых люди что-то решали, о чем-то волновались, и всю действительность с ее беспокойной напористостью, и ее вечным напряжением и грубоватой прямотой.
Тогда он жмурил глаза и почему-то в сознании вставала улица. По ней шли люди, шли они, а он стрелял в них из нагана. Вот падает один, другой, пятый, десятый. И никто не может подойти. Он сильнее всех.
Управдом ушел. Оставшись один, Бобриков опустился в кресло.
— Допустим, — говорил он. И вот уже рушится реальный мир и все возможно. — Допустим, я становлюсь великим тенором. Овации, цветы, деньги. Я еду за границу в Париж.
И снова мысли скользят легко и знакомые образы ласкают сознание. Он воображает, как выйдет на сцену, как будет кланяться. Вот так. Встает, подходит к зеркалу. Щупленькая фигура, в новеньком топорщащемся костюме качается в мутном, засиженном мухами стекле. Фигура кланяется, прижимая руки к сердцу, и улыбается. Точь в точь как второй Карузо — знаменитый тенор Гремецкий, дававший концерт в прошлом году.
— Ты, Мишенька, что же это все в новом-то костюме ходишь, — раздается голос.
Он оборачивается, у двери стоит мать.
— Этак и износить можно, — продолжает старуха ноющим голосом. — Старенький надо донашивать.
Мечты обрываются.
— Уйдите, мамаша. Не мешайте, я занят.
— И чем только занят, стоишь перед зеркалом и качаешься. Сходил бы куда-нибудь...
Старуха жует беззубым ртом и снова тянет.
— Я тебе старенький-то пиджачок выутюжила. Совсем глядит как новый.
— О господи, и вы меня не понимаете, — устало машет рукой Бобриков.
— Да, Мишенька, намедни в пиджачке я книжечку нашла. Нужна она тебе или нет?
Старуха долго роется в карманах широкой юбки и достает маленькую записную книжку в коричневой обложке с золотым тиснением СВД.
— А-а-а, давай, — вспоминает Бобриков, — и уходи, я займусь. — Старуха вздыхает глубоко и бесшумно исчезает.
Бобриков садится в кресло.
— Совсем забыл о ней, — бормочет он. — Интересно, что за книженция.
Он открывает ее.
Ломанные мелкие буквы пестрят в глазах. Читает сначала лениво, но вот глаза его загораются, он придвигается к столу. Он весь внимание. Записи коротки. Видно, что их вел деловой занятый человек.
«Август 18. Кончаю делать модель. Что-то получается. Завтра испытаю. Любопытно.
Август 19. Женя сердится опять. Не понимаю. Пробовал модель. Действие изумительное. Береза в саду пополам. Увлекся, переломал в лаборатории почти все стулья. Наконец-то икс-лучи открыты.
Август 22. Женя сердится. Опять. Письмо от Тани из Москвы. Тяжело.
Август 27. Странная встреча. Предлагают продать за границу. Обещают миллион. Отказался. Подлецы. Угрожают.
Август 28. Странная попытка ограбления. Не случайность. Они охотятся за моделью. Что делать? Решил идти к секретарю. Расскажу все».
На этом записки кончились.
Бобриков все еще, как зачарованный, сидит перед столом и гладит книжечку рукой.
Перед ним прошел кусок чьей-то большой жизни. В нем была тайна и где-то маячили миллионы.
Прошло пять, десять минут.
— Ах я болван, — ударил он себя по голове. В памяти мелькнула металлическая пластинка на чемодане с буквами СВД. Они были те же, что и на записной книжке. Вспомнился крик старика: «Машину украли!»
— Ах, дурак я дурак. Ведь там же была она, модель. Что же делать, что делать.
Голова отказывалась соображать. Мозг, привыкший мечтать, строил целую цепь сложнейших ситуаций и все они кончались одним:
— Миллион... Европа, Париж... женщины.
Только к полуночи, утомленный бесцельными мечтами Бобриков мог рассуждать трезво.
То, что в чемодане, подкинутом спекулянтке, была модель, в этом он не сомневался. И он отдал ее собственными руками. О-о-о-о... Бобриков даже застонал.
Но что же теперь делать? В руках у него был ключ к дорогостоящей тайне. Несомненно одно — такого случая упускать нельзя. Миллионы сами плыли в руки. Надо ехать на эту станцию. Как ее? Да, Горохов. Разыскать спекулянтку и во что бы то ни стало достать модель. А потом?
О, потом можно делать все, что я захочу. Я поеду в Москву, я обращусь к любому иностранному послу. Я предложу ему купить модель..., — и снова мозг начинал свою привычную работу.
Бобриков видит себя в огромном сумрачном кабинете. Во рту дорогая сигара, по комнате плавает синеватый дым. Он, Бобриков, утонул в мягком, удобном кресле.
— Итак, вы согласны, — рокочет выхоленный седой мужчина в темном костюме. — Все будет устроено, как вы хотите. Выпьем же за успех.
Нет надо ехать, ехать, ехать. Миллионы сами плывут в руки.
— Но как? Нужны деньги, а их нет.
Ежедневно он раздавал тысячи, а то и десятки тысяч рублей. Вот завтра предстоит получить двадцать девять тысяч. А что, если... Похолодели виски и ослабели ноги. А вдруг поймают? Ерунда, не поймают. Надо решиться, иного выхода нет. Миллионы сами плывут в руки.
Бобриков решается.
А в это время старуха мать, стоя на коленях перед образами, молится:
— Дай ему, господи, всяческого счастья, исполнения его желаний, устрой ему жизнь богатую и счастливую. Услышь мя, господи.