Мое обретение полюса
Шрифт:
Чувство благодарности судьбе наполнило мое сердце. Я целиком и полностью сознавал, что наши жизни висели на волоске. Проспи мы несколько мгновений дольше — и все мы исчезли бы в разверзшейся трещине. Вечно голодный Север вновь принял бы человеческие жертвы.
Лед вокруг нас был изломан. Многочисленные черные трещины с открытой водой окружали нас, источая струйки морозных, похожих на дым испарений. Разница между температурами воды и воздуха составляла 76°. При таком контрасте вода казалась кипятком.
Мы торопились как можно скорее уйти из этого опасного места и поэтому упростили завтрак. Растопив снег, мы выпили немного этой ледяной жидкости в качестве возбудительного средства и приступили к поглощению рациона, состоявшего из полуфунта смерзшегося пеммикана. Наши пальцы окоченели от холода, губы посинели, у нас не было укрытия, и поэтому процедура оказалась для нас слишком тяжелой. Чтобы согреться, мы принялись готовить нарты. Понукаемые бичами, собаки, казалось, сами впрыгнули в упряжь. Пеммикан, который в самом деле оказался слишком твердым, пришлось крошить на кусочки топором, и мы медленно перемалывали его зубами, уже тронувшись в путь. Наши зубы еще стучали от холода, а в желудках постепенно разливалось тепло от этого потребленного топлива.
Состояние льда заметно улучшилось. После недолгих поисков нам удавалось находить безопасные места для переправы через трещины. Сильный западный ветер дул с неумолимой настойчивостью.
Мы заметно продвинулись вперед, но ни на минуту не забывали, что вступили в область, доселе не изведанную человеком. Дни стали походить один на другой. Выше 83-й параллели жизнь лишена какой-либо привлекательности. Холод и голод лишают человека каких-либо волнующих, радостных ощущений. Даже солнечный день и слабый ветер не излечивают душу подобно бальзаму.
Пробудившийся ото сна сначала осознает, что ветер стих, и замечает, как по стене ледяного убежища скользят лучи безрадостного солнца. Потом он расталкивает пинками жертву, которой в это утро предстоит подняться первой (мы пытались соблюдать равенство в разделении тягот жизни). Тому, на чью долю выпадает выполнение утренних обязанностей, приходится потерять два часа отдыха. Он колет лед, наполняет им чайник, разжигает огонь и нередко отмораживает себе пальцы. Затем он торопится снова забраться в мешок, где отогревает закоченевшие руки на собственном животе. Иногда, если это двухспальный мешок и его товарищ тоже проснулся, арктический этикет позволяет положить закоченевшие руки на живот сожителя по мешку.
Через должное время кровь снова приливает к рукам, и бедняга принимается за уборку в лагере, но в первую очередь — за капюшон собственного спального мешка. Тот весь в сосульках и инее — результат дыхания во время сна. Дежурный сбивает с мешка сосульки и снег. Тем временем лед успевает осесть в чайнике. Нужно наколоть еще немного льда и положить его в чайник. Вероятно, при этом дежурный нарушает одну из заповедей и крадет то, что считается у нас большой роскошью, — добрый глоток воды, чтобы освежить свое пересохшее горло. Из-за необходимости экономить топливо мы установили лимит на питьевую воду.
Затем наступает время обратить внимание на огонь. Пламя не разгорается — необходимо прочистить газовое отверстие. Дежурный беззаботно хватается рукой за небольшой кусочек металла, к концу которого прикрепляется игла примуса. Металл обжигает ладонь, и бедняге приходится расстаться с кусочком собственной кожи. Затем надо разделить на порции пеммикан. Он тверд как гранит, но не замерзает, потому что в нем нет влаги. Конечно, его можно размягчить на огне, однако у нас нет для этого топлива. Затем оба сони получают пинок и открывают очи, для того чтобы лицезреть камнеподобный кусок пеммикана. В перерыве между зевками зубы принимаются дробить пеммикан. Закипает вода, туда бросают чай, затем чайник снимают с огня.
По-прежнему оставаясь в мешках, мы приподнимаемся на локтях для того, чтобы насладиться единственным небесным даром в нашей жизни — чашкой чая, которая согревает одновременно наши руки и желудки. Затем мы одеваемся. Удивительно, насколько мороз способен ускорить этот процесс.
Теперь вышибается наружу дверь нашего дома, — и все начинают скакать, чтобы согреться и умерить дробь, которую отбивают зубы. Разборка лагеря — дело одной минуты, потому что предметы словно сами собой, почти автоматически попадают в нужные тюки. Проходят несколько минут, и нарты загружены, тюки закреплены. Затем собаки пристегиваются в упряжку, и мы отправляемся в путь бегом. Скорость для собак и для людей одинакова — две с половиной мили в час, при этом неважно, какой лед — плохой или хороший, снег рыхлый или плотный, неважно, что приходится переваливать через неровности, рискуя сломать себе шею. Мы не останавливаемся ради ленча, не сбавляем хода, не отдыхаем и лишь погоняем, погоняем, погоняем.
Временами наши тела совершенно не выделяли пота и токсина, словно генерируя в мышцах прямо-таки неземную усталость, наполняя и мозг утомлением. Когда мы с усилиями шаг за шагом пробиваемся вперед и пот все же выделяется у нас из пор, он замерзает на складках одежды, и тогда разгоряченные части тела покрываются инеем. Такие муки терпели мы ежедневно.
Стартовав в то время года, когда к концу подходила полярная ночь, останавливаясь на ночлег под открытым небом, нам пришлось приспосабливать наше зрение сначала к полной темноте, а затем к постоянному солнечному свету. Весна оказалась самым холодным временем года, и мы, по-видимому, уже испытали все возможные пытки, которым может подвергнуть человека Арктика. Однако все до конца человек испытывает в Арктике лишь тогда, когда почти перестает биться его сердце.
В упорных маршах на Север, следовавших один за другим, вдали от земли, от цивилизации мы не встречали ничего, что могло бы согреть наши души. У берегов земли были ураганы, штили, и контраст между ними, даже в непроглядной ночи, был чем-то вроде вдохновляющего начала, однако здесь, в этих местах, закоченевший мир представал перед нами во всех своих худших проявлениях. Ветер, который настойчиво дул с запада, то сильный, то слабый, но всегда пронизывающий, причинял нам страдания, привыкнуть к которым мы так и не смогли.
Самая страшная пытка, которой нас подвергали ветер и влажный арктический воздух, — это ледяная маска вокруг лица. Такая маска была до абсурдности живописной, но причиняла сильную боль. Каждая капля выдыхаемой влаги конденсировалась и примерзала либо к волоскам на лице, либо к меху песца, окаймляющему капюшон. Это превращало нас в карикатуры.
Часто изменяя курс, мы обращались к ветру то одной, то другой щекой, и в результате сосульками покрывался каждый волосок, предоставлявший удобное место для них. Эти ледяные обрамления отбрасывали ослепительные разноцветные лучи, однако они не представляли никакого удобства своему владельцу. Сначала сосульками покрывались усы и бороды, затем движение воздуха переносило влагу на наши длинные волосы, которыми мы защищали от холода лбы, — образовывалась масса инея. Влага, аккумулированная от глаз, оседала на бровях и ресницах, покрывая их инеем. Ледышки скапливались вокруг лба, образуя сверху нечто вроде снежного полумесяца, а влага, накапливающаяся под подбородком, в сочетании с дыханием образовывала и там полукруглое ледяное обрамление. Однако самыми неудобными сосульками оказывались те, что формировались на грубых волосках внутри ноздрей. Для того чтобы предохранить лицо, эскимосы удаляют волосы на лице с корнем — видимо, поэтому среди них так редко встречаются усачи и бородачи. Таким образом, при низких температурах и постоянных ветрах наше существование во время переходов превратилось в непрерывную пытку. Однако, забившись в иглу, словно в курятник, наевшись сушеной телятины с салом и напившись горячего чая, мы иногда наслаждались «животным» комфортом.