Мои знакомые
Шрифт:
— Вот почитай. Дружок меня отыскал, через много лет. При свете лампы, вокруг которой вилась мошкара, я прочел листок, исписанный ровным, старательным почерком.
«Дорогой Коля!
Пишет тебе твой старый друг Лешка Шестов… Работаю инженером в Госснабе, а до этого все годы был слесарем-наладчиком на ткацкой фабрике… А ты, значит, связал свою судьбу с родным Коломенским! Это здорово, Коля. Эх, Коля, это ж надо — сколько лет не виделись, больше тридцати пяти с полковой школы, впору заново знакомиться! Но у меня такое чувство, будто мы не расставались. Вот прочел в газете, что стал ты Героем Труда,
Взяв у меня письмо, он аккуратно вложил его в конверт, видно, берег, как дорогое свидетельство армейской дружбы, ушедшей юности. Даже взгляд затуманился, вспоминающе уходя в прошлое.
— Мастера были мы великие. Надо было и рельсы быстро восстановить и разрушить, если потребуется. Темп бешеный, солнце жарит, рубаха от соли как фанера. А немцы на бреющем нет-нет и пойдут бомбить, да еще с пулеметным дождичком, прямо по головам. Бежать некуда, кругом степь, да и некогда. Пока убежишь да вернешься, полчаса долой, а командир торопит — эшелоны один за другим: на Восток техника в ремонт, на Запад техника в бой. Вагоны с солдатами — фронт пополнения требует, и от нас зависит все обеспечение, от железной дороги. Это мы хорошо понимали. Сам агитатором был, а мне ребята говорят — сократи время на агитацию, сами грамотные, давай к шпалам.
А тяжелые крестовины, шпалы на себе тащи, да уложи, да закрепи. И опять же времени в обрез… А рельсы обрезать? Пилой, ножовкой — сто потов сойдет, самая тяжесть.
Ладно, говорю, сокращу. У меня уже тогда мыслишка была, я же мастер по металлу. Вспомнил, как когда-то с отцом кумекали. Правда, с железом, а тут сталь. Тем более должно получиться — ломкая штука. Взял кусок рельса, на нужной отметке с одной стороны — насечку, по другой кувалдой — чок, и как ножом — ровный срез. Показал командиру, создали звено на заготовке, веришь, втрое быстрей пошло, даже сам удивился. Меня тогда командиром отделения поставили, потом помкомвзвода, в общем, в рост пошел…
Ну, расти-то расту. Война на Запад движется, и мы за ней, и уже к бомбежкам привыкли: чуть что, врассыпную по овражкам. Он еще не скрылся, а мы снова на путях. Но именно в ту пору стал подумывать о будущем. Не век же войне быть, а мне сваи заколачивать. И все чаще мысли о заводе. Отец письма слал из Сибири: мол, домой собираюсь вместе со станками, в Коломну то есть. Но стар уже, прихварываю и думаю, Коля, сменишь меня на большом токарном. Такая моя мечта.
Я-то, по правде, и мечтать об этом не мог. Отец — такой мастер, такой ему почет и уважение, и вдруг на тебе — сопляка на его место, на такой станочище! А в башке одно сверлит: неужто смогу?.. Лежу после отбоя, не спится, все коленвал на станке мерещится, мысленно прилаживаюсь, как и что буду делать: за отцом-то наблюдал, и навык был кое-какой. И так прикину, и эдак, сморит сон, а явь и во сне продолжается.
Но загадывать боюсь, как бы опять не сглазить. Тем более дело шло к демобилизации. Специалистам путь открыли домой, на заводы, и я уж собрался уезжать, да схватила меня ангина, ну прямо страшенная. Доктор потом говорил — какое-то мудреное название, уж не помню. Словом, вместо завода попал в госпиталь. Как будто мне черт колдовал.
Отлежал
— А смог бы ты бричку соорудить, а то я без транспорта как без рук, ни в штаб, ни на склады. Одна машина грузовая…
— Смогу.
Он даже не поверил.
— Сделаешь — проси чего хочешь.
Ну прямо как в сказке. Вот, думаю, пофартило. Я ему бричку, а он мне выписку подчистую, и поеду я домой. Война кончилась, чего мне тут небо коптить? Сварганил ему бричку, запряг, сам за кучера и прокатил с ветерком.
Вылез он, весь сияет, как красно солнышко. Заходи, говорит, Коля, ко мне вечерком… Зашел. Усадил он меня, на столе у него самовар, печенье. Стали мы чай пить. И вдруг он так торжественно вещает:
— Хочу тебя порадовать. Ты ведь взводным был, а без звания. Кучером тебя держать неловко, а вот завскладом назначу и заодно заведующим мастерской, потому как у тебя руки золотые. И завтра же аттестацию подам. На младшего лейтенанта интендантской службы.
Я слушаю, ушам не верю, аж в пот бросило. А он по-своему понял, ручкой меня по плечу.
— Не спеши, — говорит, — благодарить. Но, думаю, у нас выгорит. И будешь ты интендантом. Парень с головой, перспектива какая — представляешь?
— Представляю, — говорю, — лет через двадцать буду завхозом целой армии, а может, и округа.
— Вот! То-то и оно!
— Нет, — говорю, — Иван Михалыч, не обижайтесь, но у меня свои планы, меня завод ждет. Сам директор письмо прислал. — Это уж я заливаю для пущей важности. — Так что отпустите, ради бога, какой уж из меня хозяйственник.
— Как — какой? Я же сам видел — аккуратен, честен, со смекалкой, что еще нужно?
— Любовь нужна. А мне этот ваш склад как рыбе зонтик. Сделайте доброе дело, отчислите…
Он даже запечалился. Видно, понял, не сладится у нас. Пообещал помочь. Но и я помочь должен, старик завсклада уходит не пенсию, так, будь добр, хоть полгодика поработай.
— Я хоть спокоен буду за хозяйство. Это мое последнее слово.
Так и терпел полгода, трудился в поте лица, раз уж взялся. Порядок навел, все в ажуре, даже во вкус вошел, но завод все равно по ночам снится, и батькин станок, и я за ним, сам себе хозяин! Расставались с Михалычем, он даже прослезился.
— Может, передумаешь?
— Нет, решено.
— Ну черт с тобой, ты слову хозяин, я тоже.
Через месяц прибыл домой. Батя стар и болен тяжело. Язва желудка, не работник уже. Опять, значит, все на мне. А я рад до смерти — завтра на завод пойду. Утром мать меня приодела в отцов костюм праздничный, нафталиновый, касторового сукна. Иду, душа поет. Захожу в отдел кадров, от счастья слова не вымолвлю, аж в горле першит. Но тут моя песенка и кончилась.
Иваныч приметно занервничал, рассказывая о давнишнем, что прошло и, казалось бы, уже не должно волновать, но, видно, жила в нем активная неприязнь ко всякой несправедливости. И он продолжал торопливо говорить, как бы стараясь отделаться поскорей от этих вынужденных воспоминаний.